Дело кролика
Шрифт:
Кристин привольно расправила плечи на вдохе — ей в ноздри давно уже бил стерильный морской воздух. Я понимала: после того, как ты выкарабкался из дыры в земле, хочется надышаться всласть.
Кристин посмотрела в темное оконное стекло и поправила прическу.
— Сегодня пятница, вечер… Париж всегда так оживлен в это время, просто сказка!
Километрах в сорока за нашими спинами под гул ресторана «Волна» отходила ко сну другая сказка, та, где в дремучем быту бродили, не выходя на распутье, сладкие мечты и большие ожидания.
Джордж аккуратно съел дзержинское яблоко, отрезая от него кусочки
— Боюсь, что я могу заранее сказать, что ответит наше руководство заводу относительно финансирования. Но, может быть, не стоит сообщать об этом сразу? В конце концов слишком спешить с отрицательным ответом не совсем удобно; как никак, на нас возлагались надежды… Лучше немного повременить. Как ты считаешь, Кристин?
Свидетель
Марк Собрий Тестис проснулся на самой заре Истории и с умилением подумал о том, сколько еще великих событий ждет своего часа. Сабинянки не похищены, не разрушен Карфаген и не написано бессмертное «Ars amandi». Собрий уже всерьез намеревался звать раба и организовывать свой подъем с постели, но не смог преодолеть утреннюю сонливость и соблазн оказаться первым гуманистом в Истории. Пусть раб доспит свое! Собрий счастливо смежил веки и вернулся в объятия Морфея.
Следующее пробуждение произошло ближе к полудню, однако. История все еще была на заре.
— Вставайте, господин, вас ждут великие дела, — монотонно приговаривал раб Гумус, потряхивая хозяина за плечо.
Хозяин сам учредил ритуал побудки, но Морфей каждый раз так панически бежал от него, пугаясь произносящего заклинание Гумуса, что просыпавшийся в раздражении Собрий обычно швырял в раба всем, что попадется под руку. Гумус равнодушно увернулся от навощенной дощечки, дал ей врезаться в противоположную стену и, подобрав затем с пола, передал хозяину. Первая строфа бессмертного «Ars amandi» вернулась к автору размазанной об урну с прахом какого-то предка.
— А-а-а! — захлебнулся Собрий собственным отчаяньем. — А-а-а!
Однако, не успев прийти в ярость, он трезво рассчитал, что стихи рано или поздно восстановит, и временная утрата не помешает им войти в Историю. Собрий использовал момент, чтобы породить крылатую фразу;
— С моей точки зрения, ты достоин самой страшной кары, — сказал он бесстрастно глядящему рабу, — но с точки зрения вечности — «Sub specie aeternitatis» — ты предоставил мне возможность создать нечто более великое; поэтому, я предпочитаю тебя простить.
«А мог бы стать первым поэтом-убийцей в Истории», — сладко прикинул Собрий про себя.
Он дал слегка подвить себе волосы, наложить на лицо маску из пивного сусла, привести в порядок ногти и, наконец умывшись, вышел в атриум. Там роились голодные клиенты и особняком стоял юный Ромул. Надменной осанкой он подчеркивал, что к толпе попрошаек отношения не имеет. Однако, увидев Собрия, Ромул бросился к нему, как мальчишка.
— Собрий, сабинянки!
Собрий Тестис поглядел на него ласково («Милый волчонок!») и снисходительности не выдал:
Терпение, терпенье, милый Ромул! И капля сможет камень источить.— Да, капля, камень,
Ромул тяжко вздохнул:
— Поди объясни старичью, что демографическая ситуация куда важнее политической!
Собрий положил ему руку на плечо, желая сообщить Ромулу хоть немного собственного благоразумия:
— Помни, Ромул, что если и стоит за чем-то гнаться сломя голову, то лишь за зверем на охоте. Все остальное, тем более, женщина, придет само. Да заберет меня Плутон, если сегодня же сабинянки не будут в Риме!
«А кому я нужен там у Плутона? Мы столько воюем, что в Тартаре и яблоку негде упасть…»
Никуда не торопящийся Собрий Тестис и поминутно забегающий вперед Ромул вышли на яркое солнце. Блаженно щурясь, Тестис изрек:
— Достойнейшим из дней считаю тот, что начат не на форуме, а в термах.
Ромул в общем согласился, но отстал по дороге. А Собрий, проявивший постоянство, всего через пару часов успел не только искупаться в теплом бассейне, но и съесть почти весь виноград из огромной вазы, поднесенной банщиком к его ложу. Последние ягоды давались уже с трудом и, когда у Собрия стало перехватывать дыхание, он отвалился от вазы на безопасное расстояние и прислушался к жалкому, худому и носатому поэту, который неподалеку бубнил о горячих ласках, подрагивая от холода. Он стоял на полу босиком, смотрел голодными глазами и, естественно, мечтал о приглашении на ужин в какой-нибудь богатый дом. Собрий посчитал, что такая возможность волнует беднягу куда больше, нежели высокая оценка его стихов, но решил начать с высоких материй. Он подозвал поэта к своему ложу, протянул остатки винограда и милостиво заметил:
— Последняя элегия была недурна. Мне понравилось, как… знойный полдень… и… покрывало — на пол… Я и сам пишу стихи… — распираемый желудок не давал речи никакого простора. — Собираюсь написать поэму об искусстве любви…
Поэт проглотил последнюю виноградину и смотрел не мигая: он ждал продолжения. Собрий вздохнул с разочарованием:
— Приходи сегодня вечером на Авентин, в дом Собрия Тестиса…
Вырвалась отрыжка, Собрий замял ее и сипло продолжил:
— Мы поговорим об искусстве любви… то есть, об искусстве поэзии! Кстати, как твое имя?
— Назон [26] , — словно в насмешку над собой, ответил носатый.
К тому времени, когда Собрий вынес из терм свое распаренное, умащенное тело и двинулся на форум, солнце уже катилось вниз в том же направлении. Собрий остановился, нахмурившись, но вспомнил, что с точки зрения вечности даже тысяча лет — всего лишь один миг. Правда, сабинянки еще не похищены, но Собрий продолжал считать, что это не горит. Неприятно вклинилась мысль о Карфагене, но разрешилась еще проще: разрушить — не построить; работа — не волк, в лес не убежит; солдат спит, а служба идет…
26
Носатый. (лат.)