Дело Локвудов
Шрифт:
Джордж Локвуд не видел своей вины в том, что не подумал о сыне, — в этом не было злого умысла, желания игнорировать или отомстить. Он просто забыл, хотя менее двух суток назад мысль о сыне неотступно преследовала его. А в результате положение затруднительное, поскольку его ничем не объяснишь. Но кому надо объяснять? Сыну? Объяснить, что отец о нем забыл? Джордж чувствовал себя не в своей тарелке, потому что его смущала скрытая, подспудная причина его забывчивости, а человека, редко испытывающего смущение, выбивает из колеи любая неловкость, в которую он попадает. Его начинала пугать мысль о возвращении в Шведскую Гавань и встрече с сыном. Перед ним-то уж нельзя будет
Теперь Джордж Локвуд начинал понимать, откуда у него эта забывчивость. В сущности, это была совсем не забывчивость, это была ненависть. Она началась с приезда Престона Хиббарда, с его рассказа о Бинге, о жене Бинга, о детях Бинга, о «роллс-ройсе» Бинга и о положении Бинга на Дальнем Западе. Его мальчик материально независим, и достиг он этой независимости без помощи отца. Он сделал карьеру в таких условиях существования» которые его отцу были бы не под силу. Джордж Локвуд не забыл своего сына, он просто выбросил его из головы, сын же заставлял его лгать самому себе.
В случае с Мэриан Стрейдмайер им руководило не половое влечение как таковое, а неодолимое желание властвовать над человеком, который, будучи к тому же женщиной, может попутно доставить ему и чувственное наслаждение. Он полагал, что это принесет ему хотя бы временное облегчение. Джордж Локвуд теперь понял: даже если бы его свидание с Мэриан Стрейдмайер и не повлекло за собой кровавых последствий, встреча с сыном все равно была бы неизбежной, потому что он сам не желал ее избегать. Фотографии Хиббарда сделали ее необходимой. Джордж Локвуд не мог не предпринять еще одной попытки возвыситься над сыном, даже если эта попытка и закончится сокрушительным провалом.
Ему необходимо было спасти хотя бы свое положение. В глазах сына он всегда был сволочью. Пусть Бинг и останется при своем мнении. Сын не должен знать, что его успех в жизни был одновременно и победой над отцом.
Тут Джордж Локвуд вспомнил об Эрнестине и удивился, что она еще не откликнулась.
Шисслеру это дело не сулило больших денег. Тело бальзамировали в Нью-Йорке, гроб купили в Нью-Йорке. Останки везли поездом. Их надо было выгрузить из багажного вагона, перенести в катафалк Шисслера и доставить на кладбище. Раз Джордж Локвуд сказал «на похоронах будут только свои», значит, так тому и быть. Весь кортеж состоял из катафалка и двух автомобилей. Оба автомобиля принадлежали Локвуду, так что даже за машины ничего не возьмешь. Никаких специальных церемоний. Никаких цветов. Поскольку Пенроуз был ветераном, представители Американского легиона хотели поставить у гроба почетный караул, но Джордж Локвуд отклонил их предложение. Словом, все это
Около половины одиннадцатого к вокзалу Рединга подкатили «пирс-эрроу» и «линкольн» Локвуда. Пассажиры не вышли из машин. Джордж Локвуд, его жена и еще одна дама сидели в «линкольне», остальные — в «пирс-эрроу». В «линкольне» за рулем сидел Эндрю; шофера «пирс-эрроу» Шисслер не узнал. Похож на Дигена, того парня из сыскного агентства, что работал одно время у Локвуда. Да, он. Значит, Диген, из Гиббсвилла. Даже шофер и тот не из Шведской Гавани. Шисслер подошел к «линкольну», снял с головы цилиндр и открыл заднюю дверцу.
— Доброе утро, Джордж. Миссис Локвуд. Поезд номер восемь прибывает вовремя. Немного запаздывал, но по пути нагонит. До прибытия остается пять-шесть минут.
— Благодарю вас, — сказал Джордж Локвуд.
— Можно сказать об этом тем, кто сидит в «пирсе»? — спросил Шисслер.
— Скажите и им.
В «пирс-эрроу» сидели двое мужчин и две женщины. Две пары средних лет. Он открыл заднюю дверцу и увидел их. Все — незнакомые люди.
— Полагаю, вам интересно знать, когда прибывает поезд. По расписанию. Я — директор похоронного бюро Шисслер.
Мужчины невнятно пробормотали «спасибо». Шисслер, постояв немного в нерешительности, медленно закрыл дверцу. Высокомерная публика. Напрасно они так себя ведут. Особенно если учесть случившееся с Пеном Локвудом и то, как он опозорил себя и город. Шведскую Гавань упоминали во всех нью-йоркских и филадельфийских газетах.
Шисслер отправился в северный конец платформы — туда, где всегда останавливался багажный вагон поезда номер восемь. К нему присоединился заведующий багажным отделением Айк Венер. На нем были форменная фуражка и полосатые рабочие штаны.
— Опаздывает? — спросил Шисслер.
— Когда отходил от Порт-Клинтона, то на две минуты запаздывал, — ответил Айк Венер. — Но для Эда Дункана это пустяк. Две минуты он может наверстать и по дороге отсюда в Гиббсвилл.
— В следующем году ему на пенсию, — сказал Шисслер.
— Кому — Эду? До пенсии ему еще почти два года служить. А вот и он. Слышите свисток? К переезду Шмельцера подъезжает. — Айк Венер вынул из кармана часы. — Нагнал. Не хотел бы я работать у Эда кочегаром, когда он запаздывает.
Как только поезд остановился, дверь багажного вагона открылась. Кондуктор с двумя помощниками подкатили гриб на валиках к краю вагона и погрузил на ручную станционную тележку. Шисслер и Венер помогали.
— Осторожно, осторожно, — повторял кондуктор.
Один из помощников — более молодой и шустрый — заметил:
— А женщину-то они, видно, в Нью-Йорке оставили, да, Венер?
— Заткнись ты, — сказал Венер.
Тот засмеялся.
Венер расписался за гроб, вернул квитанцию кондуктору и повез тележку с гробом по направлению к катафалку. Затем Шисслер, его помощник и Венер поставили гроб на катафалк.
— Спасибо, Айк, — сказал Шисслер. — До свидания.
— До свидания, — ответил Венер.
Шисслер низко поклонился шоферу Джорджа Локвуда, давая знак отправляться в путь, и кортеж тронулся.
У могилы их поджидал молодой человек по имени Фауст — помощник пастора лютеранской церкви. Панихида длилась меньше десяти минут, и ни один из семерых участников похорон не выказал ни малейшего волнения. Особенно внимательно Шисслер наблюдал за вдовой, но и она оставалась спокойной. Правда, если учесть обстоятельства смерти Пенроуза Локвуда, нельзя было ожидать от нее проявления особой скорби, но она не выказывала никаких эмоций вообще. Словно хоронили кошку.