Дело Николя Ле Флока
Шрифт:
— Лаборд сейчас ночует в Париже, — продолжал он. — Вчера вечером он сообщил мне, что не едет в Версаль. Говорят — и я склонен верить этим слухам — он увлекся очередной красавицей. Гаспар же, следуя указаниям, станет говорить всем и вся, что «друг моего хозяина, господин де Ранрей, ну, тот самый, который комиссар, заболел и отдыхает». Рабуин снимет ваш наряд и потихоньку вернется в Париж. И все решат, что на время болезни вы затворились в апартаментах первого служителя королевской опочивальни. Сартину, велевшему вам уехать, немедленно об этом доложат. А мы тихонько занимаемся нашим делом.
Под безудержным напором инспектора, казалось, готового на все, чтобы расшевелить его, Николя почел за лучшее обуздать свое слезливое
— Отлично. Иду искать Рабуина, — произнес Бурдо. — В этот час он обычно прогуливается неподалеку отсюда. Как только он облачится в вашу одежду, я отвлеку беседой папашу Мари, Рабуин проскочит у меня за спиной, а вы бесшумно проберетесь в кабинет Сартина: его никогда не запирают. Нажмите на позолоченную резьбу третьей полки книжного шкафа, и перед вами откроется известный вам тайник. Вы спуститесь вниз и упретесь в дверь, выходящую на задворки городской скотобойни, где я вас и найду. А пока сидите тихо. Я лечу за Рабуином, а для вящего спокойствия запру вас на ключ.
Николя услышал звук поворачиваемого в замке ключа. Оставшись один, он попытался избавиться от охватившего его чувства тревоги за Бурдо, но не сумел. Верность и преданность увлекали его помощника на скользкий и опасный путь должностных нарушений, в то время как он был обременен семьей и имел все основания спокойно продолжать свою многолетнюю безупречную службу. Также его обуревали сомнения, вправе ли он обманывать Сартина, в то время как тот проявил великодушие и откровенность? Николя в высшей степени обладал способностью углубляться в лабиринты совести, откуда потом мучительно отыскивал выход, прибегая к хитроумным уловкам, от коих на душе становилось исключительно гадко; он полагал, что это свойство его натуры является результатом воспитания иезуитов, в чьем коллеже в Ванне он обучался в юности. От подобного умственного возбуждения в душе оставались шрамы, и воцарялся совершеннейший разлад. Давно уже он равнодушно, а точнее, с привычным спокойствием взирал на жуткие картины человекоубийств, с которыми ему приходилось сталкиваться во время следствия; но теперь его мучил вопрос: сумеет ли он выдержать зрелище трупа Жюли и беспорядка, устроенного полицией в доме, с которым у него связано столько воспоминаний? Сможет ли он сохранить хладнокровие, непременное условие любого взвешенного решения, в деле, касающемся его напрямую? Может, Сартин, действительно, прав, решив отстранить его от расследования, а Бурдо со своей безграничной преданностью, наоборот, увлекал их обоих на путь, ведущий в тупик?
Когда Бурдо ввел в комнату Рабуина, Николя успел взять себя в руки и написать записку Гаспару. Завернув в нее несколько луидоров, он запечатал ее гербом Ранреев. Не желая вводить в заблуждение старого друга, неизменно оказывавшего ему поддержку на протяжении многих лет, а также ставить в неловкое положение Гаспара, он составил отдельное письмо Лаборду, где известил его о своих замыслах. Стремление проявить деликатность натолкнуло его на размышления о несовершенстве человеческой натуры. Почему он согласился проявить неповиновение начальнику полиции, проигнорировал его настоятельные рекомендации и в то же время не пожелал действовать за спиной первого служителя королевской опочивальни? Без сомнения, рассудил он, потому что субординация предполагает неравенство; к тому же его собственное отношение к генерал-лейтенанту складывалось не только из признательности и
— Я дал папаше Мари ответственнейшее поручение: пойти и купить бутылку водки, половину которой он может употребить по своему усмотрению. Так что путь свободен. Рабуин все понял, осталось отдать ему записку.
— Сначала он должен пойти к Лаборду и вручить ему это письмо.
Бурдо с тревогой посмотрел на сложенный вчетверо листок бумаги, где, словно капля крови, алела печать.
— А вы полагаете, что…?
— Да, без сомнения. Иначе я отказываюсь.
Когда Рабуин переоделся и приладил короткий парик, все решили, что издали он вполне сойдет за Николя. А когда он закутался в черный шерстяной шарф, высоко поднял ворот плаща и надвинул на лоб треуголку, сходство увеличилось еще больше. Тем временем Николя нацепил на нос затемненные очки и прошелся по комнате.
— Так, выправки никакой, — произнес Бурдо, — походка шаркающая, спина сутулая, плечи опущены. Что ж, недурно… Весьма недурно.
Открыв ящик стола, он достал оттуда стопку бумаги, перья, перочинный ножик, походную чернильницу и протянул вещи Николя.
— Не забывайте про орудия вашей новой деятельности. Эти штучки довершат ваш маскарад. Вы неузнаваемы! Вот только лицо слишком чистое. Снимите очки.
Проведя рукой по крышке шкафа, Бурдо размазал собранную там пыль по лицу комиссара, немедленно обретшему нездоровый цвет и утомленное выражение.
— Путь свободен. Уходим каждый своей дорогой и встретимся там, где договорились.
Инспектор выскользнули за дверь, за ним последовал Рабуин; лицо осведомителя сияло, а сам он был горд как Артабан, ибо ему доверили изображать комиссара, ради которого он по старой дружбе был готов даже прыгнуть в реку. Николя прошел в приемную Сартина. Там царила тишина, и он вспомнил свою первую встречу с генерал-лейтенантом, когда он, юный и наивный, прибыл из провинции в Париж, а следом еще множество подобных встреч как горьких, так и радостных, ибо за прошедшие годы и тех, и других насчитывалось немало. При нажатии позолоченная резьба ушла в стену, и книжный шкаф повернулся, открывая вход на лестницу; снизу доносился городской шум. Пройдя два пролета, он нащупал дверь и вышел на улицу. Смеркалось, вечерняя сырость сулила ночной холод. Ждать пришлось недолго. Вскоре подъехал фиакр, открылась дверца, и он прыгнул в экипаж.
— Удивительный тип этот Рабуин, — изрек Бурдо. — Он в курсе придворных обычаев, словно служит привратником но дворце, а не осведомителем в полиции. Уверен, он прекрасно справится со своей ролью! К тому же, даю вам слово, в ваших тряпках он выглядит совершенно шикарно.
Николя улыбнулся.
— Благодарю за тряпки, коими вы изволили назвать мой костюм! Сразу видно, вы не получаете бесконечных счетов от мэтра Вашона, моего портного! Что же касается Рабуина, то, слава богу, ему всегда удается выпутаться из любой передряги, и не без выгоды для себя.
— Вот вы и улыбнулись, — заметил Бурдо, — значит, все не так уж плохо. И выздоровление не за горами.
Шутливая перепалка успокоила Николя, заставив забыть о том, что их ожидало. На улице Верней они увидели полицейских приставов, карауливших дом. Заметив фиакр без номера и знакомое лицо Бурдо, приставы вздохнули с облегчением. Правда, инспектор, сидевший перед опечатанной дверью, выразил неудовольствие присутствием неизвестного ему писаря, но вовремя произнесенное имя Сартина решило все трудности. Сорвав печати, Бурдо и Николя вошли в жилище Жюли де Ластерье.