Дело Николя Ле Флока
Шрифт:
— Фи! Наш хирург опять не может обойтись без медицинских подробностей! — воскликнул Ноблекур. — Неужели он и дальше будет пичкать нас своими познаниями о страшных болезнях? Мне кажется, ожидающее нас удовольствие нисколько не согласуется с его речами. Что вы на это скажете, Лаборд?
— Король научился великолепно делать вскрытия, — ответил Лаборд. — Совершая эту операцию, он проявляет одновременно и решительность, и нежность. Как будто перед ним очередная курочка, которую ему надо окучить!
— Не угодно ли вам замолчать, распутник вы этакий! — воскликнул бывший прокурор, икая от смеха. — Здесь же дамы. Разумеется, в моем возрасте у меня уже нет твердости в такого рода делах, и рука моя дрожит…
— Слово корабельного хирурга, вот ответ,
Вмешался Бурдо:
— Николя взрезал бы его одним взмахом руки. А теперь придется это сделать вам. Если он простоит слишком долго, он будет не столь прекрасен, и прослойки внутри станут слишком мягкими.
— Ах, как нам не хватает Николя, — вздохнул Ноблекур. — Но он влюблен, и влюблен чрезмерно, а при его чувствительности и деликатности, его эта чрезмерность, похоже, немного угнетает.
— Когда наш товарищ посещал юную красавицу с улицы Сент-Оноре, — проворчал Семакгюс, — он был самым веселым сотрапезником.
При упоминании о Сатин, юношеской интрижке комиссара, воцарилась тишина; теперь Сатин содержала «Коронованный дельфин». Нежные узы, некогда связавшие ее с Николя, ослабли, но не канули в Лету. Комиссар изумился, узнав, сколь хорошо друзьям известна его личная жизнь, и немало обрадовался, услышав в их словах не горечь и досаду, а искреннее сочувствие и снисхождение к его слабостям.
— Что ж, — продолжил Лаборд, — в ожидании возвращения блудного сына, не ведающего, какое чудо он пропускает, предоставим честь действовать тем, кто достиг в этом деле совершенства! Дамы, приступайте!
Начавшаяся после слов Лаборда суета заинтересовала Николя, и он решился заглянуть в приоткрытую дверь. Его взору открылась сцена, напомнившая картины, которые в Салоне из года в год восхищали любителей: несколько человек, собравшихся в обставленной с большим вкусом комнате, предназначенной для наслаждений, даруемых природой и обществом. Тонкие свечи мягко освещают собеседников, переживающих чарующие минуты задушевной близости. Пристроившись половчее, Николя устремил взор в красивую комнату, где три стены из четырех занимали книжные шкафы из светлого дерева, а за овальным столиком, вокруг водруженного на него огромного серебряного блюда с изображением сцен из похищения Омфалы, сидели четверо сотрапезников. Всякий раз, когда наступал праздник или подходящий случай, оправдывавший появление на столе сего предмета, Пуатвен, недовольно ворча, яростно начищал его до блеска, словно дароносицу для литургии гурманов. Два надраенных серебряных подсвечника дополняли картину. Лаборд, Семакгюс и Бурдо устремили взоры на Ноблекура; бывший прокурор, в длинном парике времен регентства и черном фраке, застегнутом на все нефритовые пуговицы, осуществлял приготовления к началу загадочной церемонии.
Перед столиком для десерта недвижно стоял Пуатвен, сжимая руками бутылку, донышко которой тонуло в ведерке со льдом; взор его был прикован к величественному пирогу с золотистой корочкой, башней высившимся перед его хозяином. Возле окна, в кресле-бержер, сидела Марион; оперевшись подбородком на набалдашник своего костыля, она замерла от восторга. Наконец, подобно двум левитам, ассистирующим великому жрецу, Ава, чернокожая кухарка Семакгюса, и Катрина Госс, взяв за четыре конца тонкое покрывало, медленно, по мере того, как Ноблекур наклонялся все ниже, стараясь принять наиболее удобную позу для разрезания необыкновенного пирога, опускали свой покров на голову престарелого магистрата. Когда кончик острого ножа пронзил золотистую корочку, покрывало скрыло голову свершившего обряд жреца, в благоговейной тишине раздался легкий свистящий звук, а затем облегченный выдох прокурора, сопровождаемый сладострастным стоном, коему вторили одобрительные возгласы сидевших вокруг гурманов. Марион, будучи, без сомнения, вдохновительницей, если не создательницей сего великолепия, также с облегчением охнула. Пуатвен вытащил бутылку из ведерка и стал разливать вино. Обе
— Ну, и что вы намереваетесь делать? Вы решили покопаться заступом в нежных недрах этого великолепия, дабы выловить оттуда сокрытые от наших взоров вкусненькие кусочки? А как же ваша подагра? Уж не намереваетесь ли вы, сударь, нарушить предписания высокоученых мужей с медицинского факультета? Неужели вы решили погасить огонь остроумия, создающий очарование ваших речей, дарующих радость вашим друзьям, ради единственного и суетного удовольствия, именуемого чревоугодием, после чего ваши руки, колени и ноги несколько дней станет терзать подагра? Разве вам не горестно сознавать, как будет страдать Марион, создательница сочнейшего бастиона, на приступ коего вы устремились с юношеским проворством, когда узнает, что она повинна в ваших несчастиях? А после подагры, сударь, настанет черед ревматизма, вы впадете в черную меланхолию, и виновником вашего дурного настроения будете только вы, и никто более. Разве мы, сгорая от зависти, не договорились, что даруем вам привилегию первым обонять аромат, вырвавшийся из-под корочки этого шедевра, а вы, желая угодить нам, удовлетворитесь божественными запахами и не станете вкушать тяжелую квинтэссенцию?
— Я бы с удовольствием отяготил свой желудок сей квинтэссенцией, — пробурчал Ноблекур.
С сокрушенным видом он пошевелил кончиком вилки сокровища, таившиеся в недрах крепости чревоугодия.
— Ах, как это жестоко! — проворчал он. — Вы напомнили мне одну старую парижскую сказочку, где трактирщику заплатили звоном монет за аромат жаркого. Что ж, я готов пойти на жертву, но взамен требую оказать мне милость и дать попробовать малюсенький кусочек сего сокровища. Например, крохотный кусочек трюфеля. В конце концов, это всего лишь гриб.
— Ни за что, — отрезал Семакгюс, — даже маленький кусочек трюфеля действует возбуждающе. Я бы посоветовал вам ограничиться кусочком корочки, и не более того.
— Будь проклят возраст, лишивший нас радостей жизни! Увы, теперь для полного счастья нам не хватает либо задора, либо здоровья. Неужели придется отказаться от наших роскошных блюд, подле которых заграничные кушанья выглядят жалкими потугами на подобие кухни, ибо их можно есть только в обществе бразильских дикарей, но никак не в нашем благотворном климате, где чистота, изысканность и отменные вкусовые качества являются как предметом, так и целью нашего усердия.
— Можешь философствовать сколько тебе угодно, господин прокурор, но мы будем непреклонны, — отрезал Семакгюс.
Пока Катрина разрезала дымящуюся крепость на четыре части, Ноблекур смаковал завоеванную в тяжелой борьбе добычу.
— А почему четыре кусочка? — удивленно воскликнул он. — Разве ты забыла, что меня отлучили от дегустации этого шедевра кулинарного искусства?
— Что я слышу! — в том же тоне ответила ему Марион. — И это говорит церковный староста прихода Сент-Эсташ! Как вы могли забыть о доле бедняка? Так вот, значит, каково ваше милосердие! А если я скажу, что хочу оставить кусочек для Николя? Поставлю тарелку на краешек плиты, прикрою крышкой, и коли поддерживать в плите небольшой огонь, пирог не засохнет. Этот кусочек восстановит его силы, ведь ему приходится столько бегать!
— Но это слишком большой кусок для неблагодарного сотрапезника! Он слишком часто пропускает наши пиршества, — запротестовал Семакгюс.
Ноблекур бросил на него суровый взор.
— А разве вы не были молоды? И разве мы все, здесь присутствующие, не постарались понять его и поддержать? Ведь что ни говори, а положение у него сейчас незавидное.
Желая внести разнообразие в беседу, Марион, покраснев от смущения, промолвила:
— Если господин прокурор пожелает, я расскажу вам, как я готовила этот пирог.