Дело Николя Ле Флока

Паро Жан-Франсуа

Поймав фиакр, он поехал в Шатле, где взял отобранное у нотариуса завещание Жюли де Ластерье и адресованное ему письмо; оттуда он направился на улицу Монмартр, где в задумчивости, не замечая никого вокруг, забрал письма Жюли и приказал кучеру ехать в предместье Сен-Марсель. Выехав за пределы центральных кварталов, экипаж свернул на улицу Муфтар, добрался до улицы Фер-а-Мулен и, проехав мимо дома Шипионе, по правую руку обнаружил поворот в узенькую улочку, носящую то же имя, что и дом, и выходящую на задворки монастыря Сен-Марсель.

В этом квартале монастырей и больниц, самом бедном во всей столице, в полном уединении проживали несколько ученых

мудрецов и мизантропов, редко выбиравшихся в центральные районы города, как, впрочем, и местные жители, вспыльчивые и всегда готовые пустить в ход кулаки, отчего предместье пользовалось дурной славой. Когда приходилось усмирять очередные волнения, Сартин советовал проявлять умеренность в обращении с народом, напоминая, что бунт можно подавить, но не задушить. Опасаясь спровоцировать здешнее население, полиция вела себя обходительно, дабы ненароком не вызвать больших бесчинств. Во время расследований Николя и Бурдо приходилось посещать здешние курильни, устроенные в грязных кабаках, где субъекты без определенных занятий коротали дни, глотая ядовитый дым и контрабандную водку, заменявшие им пищу. Там же собирались дезертиры, грузчики и мусорщики, к которым приставали потаскушки, занимавшие самую низкую ступень среди жриц продажной любви. Не удержавшись, он спросил себя, в чем разница между несчастными, опустившимися созданиями и разряженной в кружева и бархат Сатин, но ответ дать остерегся, понимая, что, задав такой вопрос, он мысленно поступил несправедливо по отношению к своей бывшей подруге. Он ехал мимо жалких саманных лачуг, где в дырах вместо окон мелькали грубые лица взрослых, смотрел на замерзших детей, шлепавших босыми ногами по холодной грязи. Все здесь напоминало о вырождении: бедняки страдали от лихорадки, оставлявшей на коже красные пятна, питались хлебом из жмыха, использовали прогорклое масло и пили прокисшее вино. Из-за дурной славы здешних мест многие забывали, что в этом предместье, в собственных домах, проживает немало скромных и искусных ремесленников — краснодеревщиков, ткачей, печатников и переплетчиков, чье мастерство высоко ценилось и оплачивалось.

Домик с заросшим плющом фасадом вплотную примыкал к мастерской господина Родоле, печатника. Застекленную наружную дверь обрамляла надпись, сообщавшая о занятиях хозяина дома. Комиссара провели в кабинет, служивший одновременно мастерской, где на натянутых поперек комнаты веревках на прищепках висели пергаментные иллюстрации и образцы почерков. В многочисленных ящичках с перегородками хранились образцы бумаги и перья. В углах теснились бутылки с запасами чернил и квадратные флаконы с растворителями для лака. Крупный мужчина неопределенного возраста, в сером колпаке, из-под которого торчали желтые пряди, недоверчиво посмотрел на незваного гостя и зачем-то потер руки. На вид Николя дал ему лет пятьдесят. Верхняя одежда его напоминала ризу без рукавов, безупречно белая рубашка была заправлена в черные штаны до колен; на ногах болтались растоптанные кожаные тапочки без задников.

Господин Родоле поймал его взор.

— Я ношу такую обувь, — произнес он, — чтобы в холодное время иметь возможность быстро поставить ноги на грелку. Чем могу быть полезен, сударь?

— Не могли бы вы оказать мне одну деликатную услугу, не требующую огласки? Я комиссар полиции Шатле и веду дело о подделке документов. Господин де Секвиль направил меня к вам, заверив, что вы являетесь выдающимся специалистом в этой области и можете устранить сомнения, существующие относительно одного завещания.

Писарь

ничего не ответил, однако глаза его сузились, и он внимательно посмотрел на Николя.

— Наш общий друг, — продолжил комиссар, — передал для вас вот эту записку.

Он протянул крошечный бумажный квадратик Родоле, тот быстро пробежал его взглядом, поднес к пламени свечи и сжег дотла, подтверждая подозрения Николя о характере полученного им сезама. От сгоревшей печати по комнате поплыл черный дым, запахло смолой. Родоле повернулся к комиссару.

— Итак, господин комиссар, скажите, что бы вы хотели узнать?

Николя извлек письма Жюли и завещание. Родоле взял их и, вооружившись увеличительным стеклом, надолго погрузился в созерцание. Затем, расположив в ряд несколько свечей, он наложил завещание на одно из писем, повторил операцию со всеми врученными ему письмами и вновь углубился в изучение документов. Стоя рядом, Николя видел, как подробности его личной жизни становятся достоянием хозяина дома и с досады кусал губы. Только убедив себя, что данная процедура поможет ему отыскать убийцу его возлюбленной, острое чувство унижения постепенно отпустило его, и он успокоился.

— М-да! Однако… — проворчал Родоле, стягивая колпак и обнажая лысину, окруженную тоненьким нимбом седых кудряшек. — Разумеется, я могу ошибаться… вот, господин комиссар, к какому выводу я пришел. Почерк любого человека, даже не обученного в школе, может очень много о нем рассказать. Из всех частей тела наиболее разнообразные движения совершают руки и пальцы. Представьте себе, сударь, картину мастера, скопированную сотней художников. Все работы будут походить на оригинал, но в глазах просвещенных ценителей живописи каждая копия будет обладать своим колоритом и мазком, и эти свойства станут ее отличиями.

— Значит, на ваш взгляд…

— На мой взгляд, у каждого из нас есть свой неповторимый и неподражаемый почерк; подделать почерк невероятно трудно, поэтому подделки, даже искусные, весьма несовершенны. Примеров, опровергающих это правило, крайне мало. Но есть еще одна важная особенность: у одного и того же лица почерк может меняться, ибо расположение духа влияет на написание букв. Одним и тем же пером можно написать и любовную записку, и важный юридический документ, каковым, например, является завещание, но написаны они будут по-разному. Почерк во многом зависит от эмоционального состояния пишущего.

— А что можно сказать про представленные вам документы?

Родоле сочувственно посмотрел на Николя.

— Прошу меня извинить, но скажу честно: я не могу понять, каким образом охваченный пламенем страсти автор пылких признаний может являться обладателем небрежного почерка, коим написан текст, где мысль бежит быстрее, чем перо, хотя автор его и накладывает на себя вполне определенные обязательства. Короче говоря, я уверен, что завещание поддельное, но тот, кто занимался подделкой, имел перед собой подлинники.

— А подпись?

— Поддельная, в этом у меня сомнений нет. На подлинниках есть несколько подписей, следовательно, они должны быть идентичны подписи на завещании. Но подвергнув их наложению, мы сразу видим, как они разнятся. Вот, господин комиссар, все, что я могу вам сказать.

Записку, полученную по почте, Николя приберег напоследок. Едва взглянув на нее, Родоле тотчас сказал, что она также фальшивая.

— Насколько я понимаю суть этого дела, — произнес он, — мои выводы сбросили у вас камень с души. Вы подозреваете, кто мог выполнить эти подделки?