Дело о смерти и меде

В краях, где появлялся убеленный сединами старик с огромной коробкой за плечами, еще долго после его исчезновения судачили о том, что же могло случиться с этим чужеземцем. Многие сходились во мнении, что он принял свою смерть где-нибудь на узкой и тесной для двоих горной тропинке; они же, не покладая рук, раскапывали подпол в крохотной хижине на вершине холма, принадлежащей Старику Гао, надеясь отыскать богатство или редкое сокровище. Что же они там нашли? Пепел, золу и несколько обгоревших жестяных

поддонов.

Естественно, такое стало возможно после того, как пропал и сам Старик Гао. В тот отрезок времени, пока из Ляцзяна присматривать за пасекой на холме не приехал его сын.

Скука, —написал в 1899 Холмс, — вот первопричина всех проблем. Отсутствие интереса. Кажущаяся банальность происходящего. Преступление не может не привлечь к себе внимания, если в его раскрытии кроется вызов самому себе. Когда же все разгадки очевидны, или в преступлении не кроется вообще никакой загадки, — какой тогда смысл тратить на них время.

Простой пример: убит человек. Очевидно, что кто-то его убил. Не так очевидны причины, но то, что их всего пригоршня, — понятно. Кому-то он где-то перешел дорогу, или кто-то возжелал того, что было у этого человека, или же просто в припадке ярости произошло убийство. Где же в этих мотивах вызов сыщику?

В ежедневных газетах, читая полицейскую хронику, я раскрываю дело еще до того, как закончится статья. В общих чертах, но иногда и с точностью до некоторых деталей. Слишком безыскусны нынче преступления. Сыпать бисер перед полицейскими, предоставляя интересующие их ответы? Нет уж. Пусть сами думают; там, где я не вижу вызова самому себе, многие из них видят для себя.

Мой вызов — наступать на пятки разгадке. Тогда я действительно живу.

Холмы в этих краях неспроста называли горами: видеть на вершинах неплотный туман было обычным делом. На усыпанных яркими цветами склонах пасеку держал и Старик Гао. Жужжание пчел, перелетавших от бутона к бутона, особенно под жарким, хоть и бледным, весенним солнцем, всегда умиротворяло его. Но не приносило удовольствия, — ведь в деревне, за холмом и долиной, многочисленные ульи его двоюродного брата уже ломились от меда. А ведь год только начался. Конечно, по его мнению, желтый и светло-коричневый мед, который вырабатывали его пчелы, был куда лучше белого и тягучего, однако с продажи даже самого лучшего меда Старик Гао имел вдвое меньше своего деревенского родственника. Тем более и самого меда пчелы приносили ничтожно мало.

Конечно в них все дело. На пасеке двоюродного брата содержались сплошь трудолюбивые, неутомимые полосатые золотисто-коричневые работники. Они собирали пыльцу и нектар в совершенно невообразимых количествах. У Старика Гао пчёлы были черные, блестящие словно пули, — не прилежные создания, собиравшие лишь столько материала, сколько требовалось им самим, чтобы перезимовать. Бесспорно, излишек всегда находился, но его было совсем немного, и старый пасечник продавал его, не покидая деревни, — тогда кому-нибудь из соседей доставалась единственная маленькая баночка. Сверх этого можно было бы выгадать с продажи выводка: сладких на вкус ячеек, заполненных личинками пчел (натуральным протеином по сути), — однако

такое случалось крайне редко, потому что после выемки пчелы замыкались в себе, становились сердитее и, соответственно, еще ленивее. Их не заботило в такие периоды даже необходимость выведения потомства, так что Старик Гао продавал ячейки с выводком, только когда не видел необходимости продавать мед в конце года.

Он был весь в своих пчел: такой же угрюмый и такой же суровый. Однажды он был женат, но его жена скончалась во время родов. Убив мать, сын прожил сам всего неделю, — уведя за собой и все слова, которые он мог бы сказать в день похорон отца, и все цветы и подношения, которые мог бы приносить на его могилу. После этих событий он видел себя канувшим в Лету, безвестным, никем незамеченным при жизни. Как его пчелы.

Но вот Старик Гао встретил того самого седого незнакомца, бродившего по едва просохшим горным тропинкам с внушительной сумкой, похожей на ящик, за плечами.

— Я не боюсь грабителей. — Так отвечал пасечник своему двоюродному брату, когда узнал от него, что по горам бродит какой-то чужеземец и разыскивает пчел. Разговор случился за несколько дней до этой встречи, когда Старик Гао приезжал в долину, намереваясь купить целое ведро отбракованного, нетрудоспособного выводка, скорее всего, обреченного там на смерть. Он заплатил за него невзрачную сумму. Это был корм для его пчел, во-первых; ну и если повезет, он мог бы и перепродать часть тому, кто не знал ничего об уготованной судьбе личинок.

Мужчины пили чай в хижине возле пасеки на другой стороне огромного холма. Двоюродный брат Гао переезжал туда поздней весной, когда пчелы начинали давать первый мед; он жил, спал и ел в ней, опасаясь грабителей, весь сезон, вплоть до первых морозов. За сотами и бутылями с белоснежным густым медом приходили либо жена либо кто-нибудь из его детей. Принеся в деревню, они продавали его там.

— Он не грабитель, — продолжил двоюродный брат. — Я направлю его к тебе. Ответишь на его вопросы, покажешь своих пчел, и получишь за это немного денег.

— Он разговаривает по-нашему? — спросил Гао, думая о незавидной судьбе того, кому придет в голову потревожить его черных, блестящих пчел. Думая также о том, что благодаря этой свирепости он может спокойно жить дома, а на пасеку приходить только за медом.

— Акцент у него ужасающий. Говорит, что учился языку у моряков, а они все в основном из Гуанчжоу. Но перенимает он буквально на лету. Хотя и уже старый.

Моряки Старика Гао не интересовали. Он вздохнул, — не только об этом, но и о том еще, что впереди предстоял четырех-часовой путь в свою деревню под не на шутку палящим дневным весенним солнцем. И еще о том, что его двоюродный брат мог позволить себе пить такой превосходный чай каждый день.

На свою пасеку он пришел ещё засветло. Мысль о достатке не выходила у него из головы, он взвешивал несобранный мед и соотносил выручки. У него было всего одиннадцать ульев, а у его двоюродного брата — больше сотни. Пока он мысленно управлялся с продажами, пчелы дважды укусили его: один раз чуть ниже мизинца, другой раз в шею, чуть выше ворота. Он бы и не заметил этого, — ведь за всю жизнь его укусили бесчисленное количество раз, да и места укусов давно уже не зудели и не распухали, — но когда кусают свои пчелы всегда обидно.