Дело по обвинению
Шрифт:
– Не мог бы ты...
– Что Дженни? Что?
– Не мог бы ты сначала сказать, что любишь меня? Глаза Хэнка внезапно наполнились слезами. Он лежал в темноте на скале, пока рядом целовали его дочь, и, зажав рот рукой, старался заглушить рыдания. Он трясся в беззвучных рыданиях, ошеломленный открывшейся перед ним истиной. Чувствовал себя маленьким и незначительным, и все же по-новому сильным благодаря обретенной истине.
– Я люблю тебя, Дженни, – сказал юноша.
– Я люблю тебя, Лонни!
Хэнк услышал эти слова и ему вдруг захотелось,
– Который час, Лонни?
– Почти двенадцать.
– Пожалуйста, проводи меня домой. Я не хочу, чтобы они беспокоились.
– Можно я тебя поцелую еще раз?
– Да.
Они замолчали. Хэнк услышал, как они встали и, с треском пробравшись через кусты, вышли на дорогу. Немного погодя шаги затихли.
Я ничего им не должен, подумал он.
Я ничего им не должен, кроме их будущего.
Глава 12
Всем юристам Нью-Йорка было хорошо известно, что судья Абрахам Сэмэлсон требует на своих процессах соблюдения строжайшего порядка. И в понедельник, когда начался процесс по делу Рафаэля Морреза, в залитом солнцем, отделанном деревянными панелями зале стояла приглушенная тишина, хотя он был битком набит кандидатами и присяжными, репортерами и просто любопытными. Карин и Дженнифер Белл сидели в заднем ряду и слушали, как судья Абрахам Сэмэлсон, который выглядел очень представительным в своем парике и мантии, объяснял зрителям, что суд рассматривает дело крайне серьезное и что при любой попытке превратить судебное заседание в балаган он немедленно попросит всех удалиться. С терпением воспитателя детского сада он объяснил, в чем заключаются его обязанности как судьи и попросил вызвать первого кандидата в присяжные.
Внешне отбор присяжных проходил спокойно и неинтересно. Хэнк, как представитель обвинения, задавал кандидатам обычные вопросы. Адвокаты трех подсудимых – их было назначено судом двенадцать человек – тоже задавали обычные вопросы. Процедура эта была длительной и по большей части скучной.
Майк Бартон, который вместе с остальными репортерами прислушивался к происходящему, со скучающим видом следил за тем, как отводились и оставлялись кандидаты и даже несколько раз подавил зевок.
– Мистер Нелсон, если бы прокурор доказал вам без всякого сомнения, что эти три молодых человека виновны в совершении предумышленного убийства, то смогли бы вы не колеблясь вынести обвинительный приговор?
– А почему я должен колебаться?
– Потому что, согласно Уголовному кодексу, предумышленное убийство карается смертной казнью.
– Нет. Я вынес бы приговор не колеблясь.
– И вы приговорили бы их к электрическому стулу?
– Да. То есть, конечно, в том случае, если бы они оказались виновными.
– Ну а если, напротив, представленные суду факты окажутся таковы, что, приняв их к сведению, можно было бы обратиться к суду с просьбой о помиловании, то позволили бы вам убеждения этического и морального характера обратиться
– Да.
– Ну а если на суде будет доказано, что это было не предумышленное убийство, а преступление несколько менее значительное, скажем, непредумышленное убийство, то могли бы вы, приняв к сведению сообщенные вам факты, вынести соответствующий приговор?
– Не понимаю, что вы хотите сказать.
– Он хочет сказать, – вмешался Сэмэлсон, – что если прокурор попытается доказать, что эти ребята совершили предумышленное убийство, а представленные суду факты будут свидетельствовать о том, что убийство это было непредумышленное, то не повлияет ли мнение присяжных и уважаемого прокурора на ваше собственное? И таким образом настроит вас против вынесения приговора в виновности совершения этого менее значительного преступления?
– Нет, не повлияет.
– Удовлетворены ли вы таким ответом, мистер Рэндолф?
– Вполне. Благодарю вас, ваша честь.
– Ну, а если перед судом было бы доказано, что ребята эти вообще не совершили никакого преступления, то проголосовали бы вы в таком случае за их оправдание и освобождение из-под стражи?
– Да.
– Благодарю вас. Исключите его из состава присяжных, – сказал Рэндолф.
– Скажите мне, миссис Рили, где вы проживаете?
– Угол 38-й улицы и бульвара Брукнер.
– Много ли в этом районе пуэрториканцев?
– Да, много.
– И вам нравится ваш район?
– Ничего.
– Вы хотите сказать, что кое-что вам там не нравится?
– Да, кое-что не нравится.
– Что же именно?
– Я хочу сказать, что этот район становится плохим.
– Что вы хотите этим сказать?
– Ну, я думаю, вы и сами знаете.
– Нет, я не знаю. Не будете ли вы так любезны объяснить мне это, миссис Рили?
– Простите, мистер Белл, – прервал Сэмэлсон, – но что именно вам хотелось бы знать?
– Я не вижу здесь необходимости играть словами, ваша честь. Пострадавший был пуэрториканцем и я пытаюсь выяснить, не связано ли у миссис Рили чувство, что район становится плохим, потому что постепенно начинает заселяться пуэрториканцами.
– Что ж, в таком случае вы и не играйте словами, а задавайте вопрос прямо.
– Так вы именно это чувствуете, миссис Рили?
– Да как вам сказать... вообще-то я не думаю, что район от них становится лучше...
– Отвод, – сказал Хэнк.
– У вас имеются какие-нибудь возражения против участия в составе присяжных на разбирательстве этого дела?
– Имеются.
– Какие именно?
– Дело в том, что за последние два года мне уже приходилось заседать в составе присяжных трижды. Мне это дело не нравится и я бы хотел, чтобы меня больше не вызывали.
– Если особых возражений не имеется, – сердито сказал Сэмэлсон, – то я думаю, мы можем освободить этого образцового гражданина.
– У вас есть дети, миссис Фрэнкворт?