Дело Варнавинского маньяка
Шрифт:
— Ну, и у тебя еще был козырь в рукаве: Петр Зосимович.
Форосков при этих словах довольно крякнул.
— Да, — согласился Лыков, — уголовных он закрыл очень кстати. Видимо, Проживной получил задание убить Петра вместе с Ванькой Перекрестовым возле дома. И потом выдать их за налетчиков, которые передушили обитателей поместья, включая туда женщин и детей. Героическая полиция подоспела, но слишком поздно. Гайменики уничтожены, а вот жертв уже не оживить… И концы в воду. Поэтому солдаты и не вмешались в нашу схватку — им строго-настрого запретили приближаться к поместью, и лишь стоять в оцеплении.
Опять все замолчали, лишь Варенька зябко передернула плечами.
— Но и ваш неожиданный и такой своевременный приезд — не главное мое везение. Даже отбившись от «оборотней», я по-прежнему не знал главного. И впустил маньяка в дом, а сам уехал… Скажи, Федор, давно собирался тебя спросить. Как ты догадался? Ты же увидел Смецкую впервые.
— А вот как увидел, так сразу и догадался. Для меня очевидным стало, что она дурной человек. И ее приезд, истерика с эпилепсией — не более чем спектакль.
— Лишь увидел ее и сразу понял? То, что мы с Варварой Александровной не смогли разглядеть за несколько недель общения?
— У Буффаленка особенный дар, — пояснил барон. — Я сам это заметил, лишь когда начал учить его своему ремеслу. Не знаю, как, но Федор видит людей насквозь. Их истинную личину.
— Но сам я этого «дара» в себе до конца не осознаю, — продолжил Ратманов. — Вернее, сомневаюсь в нем. Тогда, после боя и готовясь к новому бою, вы не поверили бы мне, если бы я вдруг попытался очернить в ваших глазах барышню-калеку. Ведь так?
— Безусловно. И некогда было, и аргументов ты не сумел бы привести. И потом, извини, но для меня ты еще малоопытный подросток.
— Я это тогда отчетливо понял. Что лишь насторожу Смецкую и ее свиту, если буду пытаться вас предупредить. И принял решение перебить их в одиночку. У меня не было другого выхода.
Таубе и Лыков одновременно молча покачали головами, и нельзя было понять — с одобрением или осуждая…
— Но прежде чем стрелять в этих людей, требовалось сначала найти доказательства их дурных намерений. И я их нашел.
— Как? — хором спросили все сразу.
— После вашего отъезда произошло вот что. Камеристка, укладывая свою хозяйку в постель, сняла с нее боты. И выставила в раздевальне. Взрослые в тот момент были заняты больною, я остался один и успел внимательно осмотреть обувь Смецкой.
— Я тоже обращал на них внимание, — сказал Лыков. — Идеально чистые ботики, в которых никогда никто не ходил.
— Это только видимость. Она же в них шла на преступления! А чтобы ботики оставались чистыми, надевала поверх галоши.
— Федор! Откуда у калеки могут взяться галоши? Для чего они ей?
— Конечно, собственных галош у нее, согласно легенде, быть не могло. Поэтому Смецкая пользовалась галошами своей камеристки. А у той они, сообразно моде, были с металлическими буковками внутри: «АВ». Анна Вторникова — так ее звали, я выяснил это у Окунькова.
— По-прежнему ничего не понимаю, — расстроился Лыков. — Ну, галоши с буквами. Как ты барышню-то разоблачил?
— На подошвах ее ботиков, таких чистых, отпечатались буквы. Едва заметно, но вполне отчетливо. Это могли быть лишь буквы с чужих галош. Значит, Смецкая ходила! Откуда еще эти отпечатки могли взяться у калеки? А раз так, какая же она тогда калека?
Пятеро
— Продолжай, пожалуйста!
— Улучшив момент, я попытался предупредить Окунькова. Но тот лишь покрутил пальцем у виска. Вам, Варвара Александровна, я и не пытался ничего сказать — вы бы мне тем более не поверили.
— Да, — тут же согласилась Варенька. — Я жалела Полину…
— Тогда я окончательно убедился, что надеяться могу лишь сам на себя. И на внезапность. При всеобщем непонимании остальными надвигающейся опасности. Ну, подготовился. У меня был даденый вами револьвер. Никто об этом не знал, кроме Степана Пименовича. Я прикинулся перед свитой дурачком: бегал, бестолково суетился… Для них мальчишка и мальчишка, тем лучше. Еще я понимал, что оружие могу пустить в ход лишь в самый последний момент, когда намерения убийц будут выказаны ими со всею откровенностью. Страшно было. Справлюсь ли? Все жизни, включая детские, на мне; никто остальной ничего не понимает. А свита шушукается, готовится. Жуть… Так погиб Окуньков. Когда позвали его вниз, я прямо в ноги ему упал: не ходите туда, Степан Пименович, убьют вас! Не послушал… Он спускался, я смотрел на него, все знал, но поделать ничего не мог. Выдал бы себя раньше времени, пытаясь спасти его, — погубил бы всех… Он подошел, и сразу ударили они его ножом. Я стоял на верхней площадке и, признаюсь, дрожал. Потом взял себя в руки. Отца вспомнил. Как бы он поступил? Понял: отец перебил бы их, но так, чтобы наверняка. А как это? Лестница. Дать им забраться до середины. Наверх быстро вбежать не получится, вниз — подставят спины. Так и сделал.
Начали они подниматься. Смотрят на меня, ухмыляются. Словно удовольствие предвкушают, особенно Смецкая. Она шла первая, на нее страшно было смотреть. Такое лицо…
— И что дальше?
— Я не был уверен в револьвере. Одна осечка, и нам конец. Но «смит» не подвел. Как дошли они до середины, я — бах! — свалил заднего мужика. Сразу в лоб и наповал. Заметались, но не испугались. Не поняли еще, что смерть пришла… Уже все, кажется, в руках, а тут какой-то подросток. Бросились, что волки. Их был единственный шанс — успеть добежать до меня, ежели я замешкаюсь.
— Но ты не замешкался.
— Видя эти рожи? Ни на секунду!
— Да… — пробормотал Лыков. — Мефодия Александровича хватил удар, когда ему сообщили. Завтра похороны: отца и дочь отпоют вместе. Город до сих пор в себя приходит. Многие не верят, что маньяк — это несчастная инвалидка. Хорошо, тот самый лакей, что подслушал разговор Титуса в чайной, подтвердил. Он тоже знал, что барышня при своих ногах, а то бы ты, Федор, оказался в щекотливом положении… А помнишь, как недавно плакался, что никого пока не убил? Теперь на тебе четыре жизни. Стало ли тебе легче?
— Нет. Но я защищал людей от зверей. Трудно, но обойдусь.
— Мы все вечно будем помнить, чем тебе обязаны. Ты совершил чудо, понимаешь? Сколько еще проживу, буду за тебя молиться… Настоящий Ратманов, весь в отца!
Подошла горничная:
— Алексей Николаевич, там приехали.
— Опять следователи? — недовольно спросил Лыков.
— Какой-то Девяткин.
— Вот это хорошо! Очень кстати. Самое время строить новый храм!