Дело во мне
Шрифт:
Робби не ответил. Просто на первом уроке они сидели на разных партах. На втором Робби оттаял.
– Я передумал.
– Я знал, – изображая улыбку, ответил Тема.
– В задницу все эти запреты. В конце концов, мне будет 17. Хуже уже не будет.
– Радикально. Дружище, а потом ты что делать будешь? В монастырь захотел?
– Перестань называть меня «дружище». И при чем тут монастырь?
– Дружище. Вдруг тебя спалят?
– Да пошел ты.
Они рассмеялись.
– Алиса тоже будет, ты в курсе?
– Чего? – Робби потупился. – В смысле,
– Ну как не общаемся. Я ей на сториз отвечаю. Иногда.
– Вау, и ты решил позвать ее на вечеринку, где, кроме нее, самому младшему будет 17?
– Да все будет нормально. Я за ней пригляжу. Пока ты там будешь на баре сидеть. Потом гулять пойдем.
– Интересно, как она отмазалась…
– Она дитя любви, это все объясняет. Ты лучше подумай о себе.
– Это самое сложное.
– Ну, сама идея дрянь. Придется сказать, что это я все замутил. Потом упасть на колени перед твоей матерью и раскаяться. И все. Как это удобно. Пора начинать пользоваться этим.
– А ты думаешь, Бог не накажет тебя за корысть?
– Искренне верю в его наивность.
– Чувствую, в случае провала в монастырь поедем вместе.
– Ну уж нет. У меня слишком роскошные волосы.
– Монашки любят голубоглазых блондинов, – подмигнул Робби.
Тема поежился.
– Все-все, хватит. Ты вообще-то тоже голубоглазый. Тебя побрей, так ты и за монашку сойдешь.
– Спасибо, друг.
– На здоровье.
Робби не представлял свою школьную жизнь без Темы. Тот был большим человеком во всех смыслах – но рост и остальные параметры никак не сочетались с его проницательным умом. По его лицу можно сказать, что он социопат, а держался он всегда как статуя – неподвижный и совершенно непроницаемый. Окружающим казалось, что у этого мальчика мимики как таковой нет.
Они с Робби идеально дополняли друг друга. Пускай со стороны так не казалось. Невозмутимый Тема и застенчивый Робби – им обоим нравилось, что многие вещи можно не говорить вслух, достаточно о них просто подумать.
Однажды Робби сказал Теме, сурово глядя на поставленных в ряд угрюмых первоклашек:
– Почему мне иногда кажется, что кто-то из них сейчас подскочит с волыной и расстреляет всех к чертовой матери?
Помолчав, Тема задумчиво ответил:
– Я чувствую то же самое.
Их объединяло многое, но ни одна тема не затягивала их так надолго, как общая ненависть к идиотам.
«Люди – это всего лишь механизм, к которому можно и нужно подобрать правильный инструмент, чтобы тебе было комфортно рядом с ними» – это было их негласной конституцией, их кредо. Но если Тема клал с прибором на иерархию социальных слоев, как и на мнение сверстников, и на свои эмоции, то Робби рефлексировал со всего, что происходило внутри и снаружи. Но несмотря на это, ему казалось, что
Он не мог объяснить себе, почему скука за школьной партой за последние годы все чаще стала преобладать над всеми остальными состояниями. Люди все реже интересовали его, и постепенно общение с ними свелось к автопилоту. Они перестали быть ценностью, а их дружба – чем-то особенным. Как-то он сказал Теме:
– Иногда у меня возникает ощущение, что я надеваю маску – маску нормального, общительного, прикольного. Что, если я вовсе не такой, каким показываю себя? И то, что я вижу перед зеркалом, это просто вросшая, ставшая привычной, как кожа, маска. Маска другого меня. Я говорю то, что им интересно, что они хотят услышать.
– Кто они?
– Да люди.
На это Тема беззвучно посмеялся и сказал:
– Поверь мне, подавляющее большинство смертных занято тем же, что и ты, – рассуждениями о том, что о них думают другие.
– А ты разве не думаешь об этом?
– Неа. Вообще мне кажется, что я достиг просветления. Ничто меня не беспокоит. Ни люди, ни я сам.
– Прости, мой юный Шакьямуни, но это больше похоже на хитрые происки твоего ленивого мозга…
– …который пятый год выигрывает всероссийскую олимпиаду по математике.
– Ой, ну да. Это ведь так о многом говорит. Но на Будду ты все равно не похож. Потому что ты злой.
– Это плата за мою гениальность, только и всего.
От таких разговоров и бурлящих от веселья вечеров, где можно было пить без остановки, все внутри замолкало на какое-то время. Пока тупая боль, прячущаяся за маской безразличия, не достигала пика…
Что случается, когда ты достигаешь предела боли? Черные дни. Безвольное обездвиженное тело, сгорающее от внутреннего напряжения и душащего давления в горле. Когда наступали черные дни, Робби закрывался в комнате и просто существовал. Сидел на полу, слушал музыку, трупом лежа на кровати, рассматривал потолок, расставлял книги в шкафу, точил карандаши. Но чаще – просто лежа на полу, и старался не задохнуться от удушья невидимой руки. Она сжимала его горло, иногда переходя на виски. И тогда, чтобы как-то ослабить невыносимую боль, Робби напрягал все тело. Больше всего доставалось рукам. Робби как будто оказывал сопротивление, но не кому-то, а самому себе. Это жутко, когда собственное тело пытается убить тебя. Но кто его на это настроил? Не ты ли сам?
А когда напряжение немного затихало, он представлял, что в одном из углов спрятана камера, через которую за ним наблюдает Бог. Или просто какие-нибудь садисты.
«Я как чей-то неудачный эксперимент»
Это нормально, что у людей бывают дни, когда настроения нет и не хочется никого видеть. Проходит пара часов, и все заканчивается. Они съели мороженое, выпили вина, занялись сексом, пошли на шопинг – все, жизнь снова прекрасна. Малейший спад эндорфинов, пара неудач – и все, у него «депрессия». Робби презирал таких нытиков, хотя в глубине души завидовал тем, кто не знает, каково это – бояться самого себя.