Дело всей России

Кочнев Михаил Харлампиевич

Фонвизин с недоверием посмотрел на Якушкина.

— Я написал пространный адрес к императору, указал все страшные язвы и раны, требующие безотлагательного врачевания, — пояснял Якушкин. — Все главные члены Союза благоденствия должны подписаться под адресом. Обнажив бедствия истерзанного отечества перед царем, адрес предлагает государю вспомнить пример его предков и созвать Земскую думу. С ее помощью можно будет избавить страну от хаоса.

— Читай, — сказал Фонвизин, усевшись на неубранной постели.

С чувством и жаром душевным прочитал Якушкин свое ночное сочинение, составленное с

истинно героической откровенностью. Каждая строка была написана голосом неподкупной совести и любящего Россию сердца.

С первых же слов текст адреса захватил внимание Фонвизина, как поэма о народной жизни.

— Прекрасно! Подписываюсь вместе с тобой! И с большим удовольствием! — дослушав до конца, воскликнул Фонвизин. — Не следует изменять ни одного слова. Уверен — все члены Союза благоденствия подпишут столь благородное обращение к царю! Это не адрес, а раздирающий душу крик о спасении погибающей России. Надо нынче же ехать к Граббе.

Настроение у обоих поднялось. Они завтракали в веселом расположении духа и выпили за успех начатого дела.

В тот же день они поехали в Дорогобуж к отставному статскому советнику, бывшему полковнику артиллерии Граббе, давнему члену Союза благоденствия. На место они прибыли под вечер. Отказавшись от угощения, с первых же слов посвятили Граббе в существо дела, ради которого приехали.

Капитан Якушкин с еще большим подъемом и вдохновением прочитал адрес императору. Граббе после первых услышанных слов, закрыв все окна и дверь своего кабинета, не прерывал чтеца, но на продолговатом лице его угадывалось разочарование.

— Ставь свою подпись, — призвал Фонвизин после завершения чтения.

— Ни под каким видом не подпишусь! И вам не советую тратить время и силы по-пустому! — охладил энтузиастов Граббе. — Два таких серьезных и умных человека вдруг сотворили этакую непростительную глупость! Как это вас угораздило? Где ваше благоразумие? Иван Дмитриевич, Михайло Александрович, я вас нынче не узнаю... — Этот выговор болезненно уязвил самолюбие Якушкина, и он резко сказал Граббе:

— Зачем такие филиппики? Мы отдаем себе отчет в том, что делаем. При всей вашей храбрости на этот раз вы опасаетесь...

— Не за себя опасаюсь, а за всех нас. За наше общее дело, — ответил Граббе не менее резко — всякое сомнение в его отваге и мужестве было для него, что называется, нож острый.

— Ну что ж, не хотите подписывать — воля ваша, — с оттенком грустного упрека заметил Фонвизин.

— Если вы так обо мне думаете, то давайте я подпишу адрес, — помрачнев, сквозь зубы процедил Граббе. — Подпишу вместе с другими. Но не скрою от вас, что подписывать я буду смертный приговор нашему Тайному обществу.

— Почему?

— Получив наш адрес, да еще скрепленный множеством подписей известных в империи людей, царь сразу поймет, что имеет дело с тайным союзом, а подписавшиеся — главные этого союза руководители. А там порядок известный: крепость, Сибирь, каторга...

Весь вечер провели они втроем за обсуждением адреса. Критические нападки Граббе на адрес Фонвизину начинали казаться во многом весьма благоразумными, особенного внимания заслуживала опасность внезапного разгрома Общества. Якушкин же не мог сразу отказаться от своего замысла, в благие последствия

которого он так уверовал.

— Неужели все, что я сгоряча за одну ночь написал, — чистейший сумбур? — заметно упав духом, спросил он.

— То, что написано в адресе, отнюдь не сумбур, — отвечал Граббе. — Адрес написан кровью честнейшего сердца. Сумбурно намерение ваше обратиться с адресом к главному виновнику всех народных и государственных бедствий. Что бы ты, Иван Дмитриевич, сказал, ежели бы овцы вздумали обратиться с жалобой на волка, который ест их поедом... к тому же самому волку?

— Ну, положим, не такие уж мы овцы, — проворчал Якушкин без прежней, впрочем, убежденности. Он устал от всего пережитого за последние двое суток, у него начали слипаться глаза. Ему накрыли постель прямо в кабинете на диване. Он спал крепко и долго, к завтраку его не будили.

Часов около десяти утра к нему вошел Фонвизин и, присев у его ног на диван, сказал голосом покаянного:

— А Граббе, пожалуй, прав. Отдадим должное его благоразумию и уничтожим наш адрес.

— Уничтожить не трудно, но все-таки я еще не разоружился, — медленно, с оговорками отступал Якушкин от своего плана.

В тот же день Якушкин и Фонвизин покинули Дорогобуж.

Нынче особенно унылыми и как бы навечно осиротелыми казались поля. Большая часть их была не засеяна по причине голода. В Дорогобужском, как и в других уездах, на дорогах беспрестанно встречались изможденные длительным голоданием взрослые и дети, нищие, инвалиды, солдаты-калеки — люди, всеми брошенные на произвол судьбы. В придорожных канавах кое-где неподвижно лежали люди и порой трудно было понять: отдыхающие это или умершие.

На перекрестке около дорожного креста распрощались. Якушкин поехал в свое сельцо Жуково, Фонвизин — в Москву.

9

...Кое-как добыв себе в Дорогобуже подорожную и заручившись от Фонвизина рекомендательными письмами к влиятельным тульчинцам, Якушкин на дрожках пустился в долгий путь. Его поездка означала начало деятельной подготовки к Московскому съезду. Недавнее сообщение Фонвизина о тульчинских делах дало Якушкину возможность заранее подготовиться к выполнению возложенного на него поручения. У него было ясное и твердое решение по приезде в Тульчин после ознакомления с обстановкой и тамошними людьми встать на защиту позиции крайних. Он желал видеть в числе депутатов на съезде Павла Пестеля, речь которого в защиту республики, произнесенная в начале этого года в Петербурге, врезалась ему в память.

На рассвете Якушкин въехал в опрятный зеленый городок Тульчин. Он остановился на постоялом дворе у богатого еврея. Позавтракав, направился к Бурцову.

Желтоватым цветом лица и широкими скулами полковник Бурцов напоминал калмыка. Якушкина он встретил приветливо.

— Как доехали? У кого остановились?

— Доехал без особых приключений, если не считать встречи с беглыми чугуевскими казаками, которых в кандалах гнали куда-то в Оренбургскую губернию. Остановился у знаменитого здешнего корчемника, — отвечал Якушкин.