Дело всей России
Шрифт:
Граф сам разложил перед дивизионным командиром лист бумаги с золотым обрезом.
— Пиши, братец, пиши, не стесняйся в выражениях, государь должен знать обо всем, — ласкательно просил Аракчеев.
— Удобно ли, граф, омрачать государя подобными неприятными сообщениями? Кроме того, повторение бунтовщической ругани... э... как бы унижает вас, достойнейшего сына отечества, — держа перо в руке, медлил Лисаневич.
— Не задумывайся, пиши, — настоятельно требовал Аракчеев. — Рассказав истину, тем самым ты меня возвысишь во мнении государя, а вместе с тем возвысишь и себя! Пускай государь знает, что для него мы с тобою готовы на все.
Лисаневич принялся писать донесение царю. Аракчеев стоял у стола и
— Пускай их величество вообразит, в каком ужасно затруднительном положении нахожусь здесь я и возглавляемый мною комитет. И еще вот что следует непременно упомянуть: к умножению всех сих неприятных обстоятельств случился сей бунт... О нет, «бунт» нельзя, чтобы не омрачать нашего ангела... Выразимся помягче: случилось сие неустройство в то время, как в Харькове была знатная народная ярманка, сопровождаемая стечением народным, приездом купечества из всех южных провинций и собранием дворянства здешней и соседствующих губерний...
Аракчеев знал что делал. Трудности, изображаемые пером дивизионного командира, не были преувеличением. Но для него сейчас дорого было свидетельство о его преданности государю, полученное государем как бы со стороны.
— Очень хорошо, Лисаневич, что злоба бунтовщиков обращена единственно на меня, а не на моего ангела-благодетеля. Как истинный христианин, восприму ее по-христиански со всей кротостью и братским всепрощением, — подсказывал Аракчеев. — Так и напиши, что бунтующие единогласно кричат: не хотим военного поселения, которое не что иное есть, как служба графу Аракчееву, а не государю, и мы приняли решительные меры истребить графа, потому что знаем, что с его концом разрушится и военное поселение.
Аракчееву хотелось предстать нынче перед государем распорядительным, строгим и вместе с тем великодушным администратором, которому чуждо чувство мщения за готовящееся покушение на его жизнь. И об этом просил он Лисаневича написать несколько строк в донесении царю.
Граф собственноручно запечатал донесение, и на рассвете нарочный поскакал в Петербург.
В шесть утра Аракчеев уже сидел за своим письменным столом. Привычка пробуждаться с восходом солнца укоренилась в нем с юношеских лет: и ни разу на протяжении всей жизни он не изменил ей. Его усердие и трудолюбие при исключительных обстоятельствах восходили до грани подвига. Он не считался ни со временем, ни со своими силами, если видел, что в его усердии нуждается государь. Петербургский распорядок дня он привез с собою и в Харьков.
После завтрака в парадном зале губернаторского дома открылось заседание чрезвычайного комитета под председательством Аракчеева. В состав этого комитета вошли генерал-лейтенант Лисаневич, генерал-майор Александров, начальник штаба поселенных войск Клейнмихель, харьковский губернатор Муратов и полковник Кочубей. Должность секретаря исполнял полковник Шварц.
Председательствующий предоставил каждому члену комитета ровно десять минут, чтобы высказать свои соображения. Он не имел привычки осаживать или прерывать говорящего, если тот укладывался в отведенное для него время. Но беда была тому, кто в запальчивости или по небрежности занимал лишних хотя бы полминуты. В пух и прах бывал изруган незадачливый краснобай. С мнением нарушителя регламента Аракчеев принципиально не хотел считаться.
Все уложились в отведенное для них время, чем остался весьма доволен председатель. После краткого резюме он спросил сидящих перед ним за длинным столом членов комитета, все ли зачинщики бунта выловлены и посажены под арест?
— Полагаю, что все, — ответил Лисаневич.
— А бумага, поданная бунтовщиками на имя государя, в ваших руках?
— Нет, бумага у них.
— Кто сочиняет просьбы бунтовщикам?
— Очевидно, эти
— Сообща можно пить водку, а бумаги с призывом к возмущению пишутся умными головами, главными бунтовщиками, — возразил Аракчеев.
Клейнмихель тотчас услужливо сказал то, о чем умолчал Лисаневич:
— Просьбы и все бумаги, по-моему, сочиняются отставным капитаном Тареевым...
— Что тут у вас за капитан Тареев? Расскажите о нем, Клейнмихель, — приказал Аракчеев.
— Сей отставной капитан Тареев есть родной брат старшего адъютанта 2-й уланской дивизии штабс-ротмистра Тареева, человека крайне дерзкого, вольнодумного, пристрастного к чтению разных, нужно полагать вредных, книг. А отставной капитан Тареев состоит в дружестве с отставными и наиболее влиятельными в Чугуеве казаками, — продолжал Клейнмихель. — А те имеют своих единомышленников и в Харькове, и в Змиеве, и в Волчанске. Из них самые зловредные: Иван Санжара, Петр Гудз, Иван Пастухов, Яков Ламанов, Ганька Пылев, Ванька Жигалев, Евстрат Распопов, отставной улан Моисей Перепелицын, рядовой из хозяев Прокопий Лестушка, инвалид Федор Визир, не вошедшие в состав поселян Марко Кизим, Яков Ховша, Осип Чела, Петр Чумак, Герасим Аршава.
Клейнмихель перебрал еще несколько десятков имен, выписанных им в тетрадку. Аракчеев особенно заинтересовался именами поселенных эскадронов унтер-офицеров и именами отставных унтер-офицеров и сразу же отдал распоряжение:
— Всех унтер-офицеров поселенных и резервных эскадронов и тех отставных унтер-офицеров, которые до учреждения военного поселения были в городе Чугуеве главноуправляющими, включить в число главнейших преступников на предмет справедливого наказания, так как через их злоумышленное действие в бунтующем народе произошли, надо думать, все беспорядки.
Лисаневич сделал попытку сказать несколько осторожных слов в пользу братьев Тареевых, которых в Чугуеве не только знали все жители, но и уважали за их честность, прямоту и неподкупность. Аракчеев холодным, неодобрительным взглядом встретил слова Лисаневича. Видя его недовольство, Клейнмихель поспешил и здесь:
— Я не понимаю мотивов, побудивших господина дивизионного командира встать на защиту братьев Тареевых. Служба государю обязывает нас быть правдивыми до конца... Лисаневичу должно быть хорошо известно, что старший адъютант 2-й уланской дивизии штабс-ротмистр Тареев — самый горячий подговорщик из всех подговорщиков. Это он подговаривал нижних чинов действующих эскадронов стоять заодно с их отцами, матерями, детьми и родными, призывал к возмущению, к прямому бунту, говоря, что лучше смерть за правду, чем жизнь не по справедливости. Он же всех больше самыми непочтительными словами обзывал графа Алексея Андреевича и даже не щадил самого государя...
— Я таких слов от Тареева не слышал, — без запала, но и без уступки отвечал Лисаневич. — Я знаю Тареева как примерного офицера, распорядительного командира, героя Отечественной войны, удостоенного наград.
— Явно преступник и бунтовщик, — заключил Аракчеев и велел Шварцу тут же вписать обоих Тареевых в реестр особо важных преступников.
Лисаневичу осталось лишь промолчать.
8
Целую неделю Аракчеев просидел в доме харьковского губернатора, не решаясь показаться в Чугуеве. Он боялся попасть в руки к бунтовщикам. Ему стало известно через казаков-предателей — нашлись среди нескольких тысяч отважных людей и такие, — что о его истреблении не только помышляют, но и приуготовляют нападение сразу в нескольких местах: в Чугуеве, Волчанске, Змиеве и в самом Харькове. В точности сведений у него не было никаких сомнений. Иного он и не ждал от казаков, утративших остатки вольностей.