Дело взято из архива
Шрифт:
Перминов уже догадался, что речь идет о Мишке Лапине, но не торопил женщину вопросами. Видно, ей хотелось выговориться. Вторую неделю носит в себе горе, постигшее ее семью, и некому об этом рассказать. Запали ей в душу слова, сказанные ее мужем, когда ушел тот человек:
«Что бы ни случилось, никогда не говори и не вспоминай о нем, иначе будет нам плохо».
А прошло два дня, и несчастье свалилось на ее седую голову. И как она ни отгоняла от себя назойливую мысль, не могла от нее избавиться: не хулиган тогда порезал Ивана, а этот белобрысый с кривой нехорошей ухмылкой. А тут еще письмо нашла в мужнином пиджаке, в КГБ он написал. Не
— Волосы как ковыль в степу и тонкие, ехидные губы, — говорила она молчавшему капитану. — Они выпивали, а я на кухне сидела, и такая меня взяла тревога, что страшно сделалось. Слышу, этот говорит Ване: «Я тебе уже сказал, не Мишка я, а Николай, и забудь ты про Мишку».
Просидев с женщиной на лавочке больше часа, Перминов уже хорошо представлял себе картину появления Лапина в доме бывшего полицейского Ивана Сидоркина.
…Пришел он под вечер, когда горячее солнце скатывалось с горизонта за холм. Длинные тени потянулись от частокола к самому крыльцу, на котором сидел Сидоркин. Ловко орудуя шилом и дратвой, он чинил старые, поношенные сапоги. Его жена, уже пожилая женщина лет пятидесяти пяти, возилась на кухне с посудой.
Он подошел к калитке, заглянув через верх. С минуту наблюдал за старательными движениями рук Сидоркина и, толкнув калитку, вошел во двор. Сидоркин оторвал голову от строчки на сапоге и сразу же узнал старого знакомого. Он приоткрыл рот от удивления и долго не мог ничего выговорить.
— Не узнаешь? — с кривой усмешкой на тонких растянутых губах произнес Мишка хрипловатым голосом, приближаясь к крыльцу.
Сидоркин мотнул головой, что могло означать и то, что он узнал пришельца, и то, что он ему незнаком.
— Гляжу, отшибло память-то, Ванюша! А дружками были когда-то, — не опуская своей усмешки, добавил он и стал напротив Сидоркина.
— Да нет, признал тебя, Мишка, — равнодушно ответил Сидоркин. Он поднялся и, аккуратно поставив сапог на крыльцо, вытер о штаны заскорузлые ладони. Чуть поколебавшись, все же протянул ему руку. Рука у Мишки была холодно-влажной и неприятной.
— Посидим! — предложил гость и без лишних церемоний сел на крыльцо, вытянув далеко ноги в стоптанных башмаках.
— Как живешь? Гляжу, хатку заимел, хозяином стал, — с какой-то непонятной Сидоркину завистью и злобой проговорил он.
— Жить же надо! — как-то неуклюже и не зная почему вдруг начал оправдываться Сидоркин. Он догадывался, что неспроста к нему явился этот человек, и оттягивал минуту, когда надо будет об этом узнать от него.
— Ничего, ничего, — поощрительно кивнул головой Мишка. — Зверь, он тоже думает о жизни, а не о смерти, а мы все же люди как-никак. Раньше ты был погостеприимней, любил при встрече стаканчик опрокинуть. А теперь, вижу, зачерствел…
— Что ты, что ты, Миша! — засуетился Сидоркин. — Мы это завсегда сообразить можем, — вскочил с крыльца хозяин.
— Саня! — позвал он в коридор. — Выдь сюда, гость у нас.
— Только меня не Мишкой звать, запомни, — скороговоркой зашептал Лапин. — Николаем зови, понял?
Жена вышла на крыльцо слегка растерянная. Она еще не догадывалась, кто их гость, но непонятный страх проник в сердце.
— Вот, познакомься, мой старый знакомый — Николай, — не решился он назвать пришельца ни другом, ни приятелем. — Чего-нибудь сообрази нам для встречи.
Женщина кивнула
— Давно ли на свободе? — поинтересовался Лапин.
— Уже больше восьми годов. Успел почувствовать, что такое жизнь на свободе. Хороша она, ничего не скажу! Видишь, куры гребут, так это только они от себя гребут, у остальных получается наоборот. Так уж устроены лапы, все к себе. А главное, работай, не ленись — все можешь иметь. Я вот в совхозе начал, как из лагерей вернулся. И жена там работает. Вдвоем нам разве много надо? А у нас, погляди, чего только нет. Заработки, знаешь, какие! — Сидоркин пустился в рассказы о своей жизни, не замечая, насколько скучно было слушать его Мишке.
— А как ты? Давно из заключенья?
— Бог миловал, не был там. Я, так сказать, кузнец и сам свое счастье кую. А живу очень просто: прошел день — и слава богу, лишь бы и завтра так.
— Идите в хату! — прервала их разговор жена Сидоркина.
На столе стояла бутылка, окруженная со всех сторон закуской. Сидоркин разлил по стаканам водку.
— Со свиданьицем! — опять кривой усмешкой сопроводил свой тост Мишка. — А баба чего?
— Не пьет она у меня: потом животом мается. Может, хоть посидишь с нами? — повернулся Сидоркин к жене, боясь оставаться один на один с Мишкой. Но она уже, сославшись на дела, вышла из комнаты.
Они выпили и набросились на еду. Наступило затяжное молчание. Сидоркин угадывал, что приближается момент, когда надо будет говорить начистоту.
Насытившись, Мишка сам разлил оставшуюся водку и с сожалением посмотрел на пустую посудину.
— Еще имеется, не сомневайся, — размяк Сидоркин от водки и уже перестал страшиться разговора с Лапиным. От второй бутылки оба захмелели и начали пьяно-доверительный разговор о жизни, о прошлом, которое вспоминалось им обоим по-разному. Если для одного из них прошлое было рашпилем, пилившим ему душу, то для второго прошлое осталось невозвратно утерянными иллюзиями, обманутой надеждой.
— Ты знаешь, Мишка, мне часто не дает покоя все это, — пьяно лопотал Сидоркин. — Чего я там искал, ну, чего? Скажи, ты главным у нас был?
— Зови меня Николай, так будет лучше.
— Как ты ушел от лагерей?
— Лучше тебе не знать.
— Эх, сколько я пережил!
— Я тоже. Давай еще по последней, — потянулся Мишка к бутылке. — Сын у меня, во какой, — поднял руку Лапин над головой. — Живет парнище и не знает, что отец у него есть живой. Я для него покойник, тлен, прах в земле. Обидно, видишь, а сказать ему не можешь. У тебя есть дети, Ваня? А у меня сын во вымахал, — не слушая ответов Сидоркина, изливал душу Лапин. — Видел бы ты его, в меня весь, настоящий ариец, как и я, только ростом выше и пошире в плечах. Тебе не понять, у тебя нет сына. Владимиром назвала его Катька. Техникум кончил, механизатор. Ты понимаешь, Ваня, увидел его, и слеза прошибла. Идет по улице красавец. Я рядом шел, потом толкнул его, а он мне: «Извините, товарищ!..» Я ему товарищ! Слышишь, не отец я ему — товарищ! И кровь ему не подсказала, не толкнула — отец ведь я ему. Каждый год приезжаю и, как сучонка, жмусь под углом, выжидаю, чтоб из ворот вышел, поглядеть на него. Не было бы его — и жить бы не надо. Люблю его! — размазал по щекам слезы Мишка. — У тебя есть сын? Где твой сын? — Мишка замолчал и долго невидящими глазами смотрел в пустой стакан, стоявший перед ним. Так продолжалось долго. Сидоркин сидел, подперев голову руками, и дремал, всхрапывая время от времени.