Демагог и лэди Файр
Шрифт:
— Впрочем, Джульетта у Шекспира называет луну непостоянной, — смеясь сказала лэди Файр. — Поэтому и мы не будем ей верить.
— Только бы мне удержать рабочих до этого времени, — сказал Годдар.
— Это вам несомненно удастся, мистер Годдар, — ответила она. — Это будет великая победа, и мы все будем гордиться вами.
В эту ночь Годдар заснул с полной надеждой на победу. На утро он встал бодрый, оживленный и с новой силой принялся за работу. В душе у него была тоска по лэди Файр, но он утешал себя тем, что через пять дней она должна вернуться.
Однако в эти дни случилось важное событие. Слухи о денежной поддержке Розенталем синдиката фабрикантов оказались верными. И
— Я не поверю этому, — вскричал Годдар, обращаясь к бледному секретарю. — Я не поверю этому, пока своими глазами не увижу чека Розенталя. Если вы сдадитесь теперь, то величайшая победа, которую когда-либо удавалось одержать рабочим, ускользнет из наших рук. Несчастные, малодушные трусы!
Но уверенность в том, что победа невозможна, охватила всех рабочих. Годдар боролся с этим настроением со всей страстностью своей натуры, прилагая нечеловеческие усилия, не щадил своих сил, но все было напрасно. Конец наступил с ошеломляющей быстротой. Годдар чувствовал, что его Ватерлоо проиграно.
IX.
Тяжелой, медленной походкой поднимался Годдар в квартиру лэди Файр. Он устал душой и телом. Его неотразимо влекло сюда, хотя вся его гордость возмущалась в нем при мысли, что ему приходится сознаться в своем поражении перед женщиной, тем более, что эта женщина была лэди Файр. В нем заговорило старое классовое чувство. Он чувствовал, что она была выше его. Только успех, слава могли возвысить его до ее уровня. Неудача снова сбрасывала его вниз. Эта мысль пришла ему в голову еще в поезде, когда он ехал в Лондон. Нахмуря брови, он поднял воротник своего пальто, но все-таки решил выпить чашу испытания до дна. С вокзала он проехал прямо к лэди Файр.
Он оставил саквояж и пальто в передней и последовал за горничной в гостиную. Очутившись в знакомой комнате, он почувствовал себя бодрее. Полусвет, веселый огонь в камине, теплые тона ковра и портьер, вся эта уютная и милая обстановка, впечатление полной гармонии во всем окружающем — все это подействовало благотворно на его усталые нервы.
Лэди Файр уронила книгу, которую она читала, и быстро поднялась ему навстречу. В глазах ее он прочел теплое участие.
— О, какой у вас усталый вид! Садитесь скорее сюда в кресло у камина. Как хорошо, что вы пришли! Видите, я ждала вас — с Муму.
Она улыбнулась и показала на белую кошку, которая, изогнув спину дугой, терлась о ноги Годдара. Он наклонился и погладил кошку.
— Я только что приехал, — сказал он, усаживаясь с усталым видом в кресло и откинув назад голову.
Он выглядел совсем изможденным. Бледность покрывала его смуглое лицо. Его глаза были обведены кругами и еще более выделялись на бледном, точно иссеченном из камня, лице. Прядь черных волос ниспадала на лоб. Лэди Файр стояла, опираясь рукой на спинку кресла, и смотрела на него с сожалением.
— Вы ели хоть что-нибудь сегодня?
— Да, кажется.
— Разве? Нет, я вижу, что вы еще ничего сегодня не брали в рот. Я сейчас прикажу подать что-нибудь.
— Я не могу, — начал он, но она его быстро перебила.
— Вы должны это сделать ради меня, — промолвила она. — Я не могу видеть вас таким усталым. Вы будете чувствовать себя совсем другим. И кроме того выпейте шампанского.
Никто не мог бы отказаться от угощения лэди Файр, когда она предлагала его с такой очаровательной лаской.
Годдар благодарно улыбнулся и молча следил за ней глазами, когда она вышла отдавать нужные распоряжения.
Он никогда не мог вполне освоиться с этой комнатой. Она казалась ему каким-то уголком рая, который
Она вернулась к камину, опустилась на колена на низкую скамеечку и протянула руки к огню.
— Сейчас подадут!
Она повернулась к нему лицом. Вся ее фигура была полна обаятельной женственности и прелести.
— Вы так же добры, как прекрасны, — сказал он.
Она не отвела от него взгляда и улыбнулась. Его слова дышали такой непосредственностью и искренностью, что она простила ему недостаточно утонченную форму этого комплимента. Наступило минутное молчание. Затем лэди Файр снова подняла глаза, на этот раз с выражением печального ожидания.
— Ну, рассказывайте!
Он промолвил глухим голосом:
— Все кончено! Все пропало! Вы, вероятно, догадывались об этом по моему последнему письму и по сегодняшней телеграмме. Мы сдаемся завтра на капитуляцию без всяких условий — и это после всех этих недель борьбы и жертв. Это самый сокрушительный удар, который когда-либо был нанесен труду. А я ручаюсь головой, что еще неделя — и победа была бы за нами. Как это было тяжело! Я сегодня с шести часов утра на ногах. Вечером на митинге я делал, что мог — убеждал их горячо и страстно, но предо мною были мертвые люди. Некоторые даже проклинали меня. Они меня обступили после митинга и кричали: «Разве вы не знаете, что стачечный фонд истощен? Денег хватит на два дня». Я их умолял продержаться хоть бы эти два дня, но они качали только головами. Они хотели сдаться сегодня же. Но мне удалось уговорить их отложить до завтра. Мне было слишком тяжело оставаться — и я уехал.
Он стиснул зубы и уставился на огонь. Рассказ о поражении снова поднял со дна души всю тяжелую горечь. Лэди Файр молчала, инстинктивно чувствуя, что это лучший способ выражения участия.
— Самое горькое, — продолжал он с таким выражением страдания, что оно с болью отозвалось в сердце лэди Файр, — самое горькое во всем этом то, что если бы сегодня у меня была сотая часть той моральной власти над ними, как неделю тому назад, то я смог бы подчинить их моей воле. Я чувствую, я знаю, что я не сумел уговорить их. Я виноват. Это моя неудача. На мне лежит ответственность за все жертвы этих несчастных людей в эти последние недели. И теперь — нищета, голод, отчаяние — и все зря, бесцельно, бесплодно. Вы видели их несколько дней тому назад. Но если бы вы видели, что было сегодня, утром! На моих глазах мужчина выхватил из рук ребенка кусок хлеба и принялся пожирать его, как волк. Я не мог перенести этого.