Демон против люфтваффе
Шрифт:
— Давай — давай, думаешь, крестьянина приплёл — мы не проверим? Ещё как проверим! Дальше! Про белогвардейца.
— Пётр Григорьевич Денисов привлечён в качестве переводчика к работе с советским контингентом командующим авиационными специалистами комбригом Пумпуром. В Мадриде он помог мне сделать документы, позволившие покинуть страну и добраться в СССР.
— Не прикрывайся комбригом, сволочь!
Так, сейчас начнут бить. Надо ободрить напарника.
«Не трусь, пуля в почку больнее. Ты же знаешь, даже зубы
Ванятка ничего не ответил, гебист тем временем развернул газету.
— Это что за цирк?
— Я исполнил интернациональный долг до конца, убил фашиста. А вы, простите, гражданин капитан, в тылу отсиделись или тоже в Испании воевали?
Капитанские руки сжались в кулаки. Но он сдержался. Пока.
— У нас всегда бой.
— Что-то не видел я вас среди республиканцев. За какую сторону сражались, гражданин капитан?
В торец влетела зуботычина. Увесистая, отнюдь не символическая. Я сплюнул. На рапорт и газету капнула кровь.
— Урод! Материалы дела испортил!
Я же не сам себя гвазданул. Ах да, орлы НКВД по определению не бывают виноватыми.
— Героем себя чувствуешь? Тебе посмертно Героя дали! Думали — умер во славу Родины, шкура!
— А я во славу Родины жив. И никто меня геройской награды не лишил.
— Не понимаешь, — ощерился капитан. — Герой Бутаков умер! А передо мной — самозванец, его я сейчас отведу в подвал и пристрелю.
Он даже ТТ достал и затвор передёрнул.
— Поднимайся. Живо!
— Как скажете, гражданин.
Понятно, что пугает и на пушку берёт. Сто пудов мне срок набавят, не здесь — в преисподней. Но не удержался, извините.
Пистолет улетел в сторону. Ногой по яйцам — раз. Кулаком в челюсть сбоку, где она хрупкая. Ох, как зубёнки треснули. Перевернул тело на живот и выписал два аккуратных, выверенных тычка по почкам. Немного пописает красным, потом всё пройдёт, ненадолго. Однажды почки полностью откажут. Применить адские средства против НКВД — грешно, но извинительно.
Плюбовавшись на плоды своих деяний, я забарабанил в обитую железом дверь:
— Откройте! Тут гражданину капитану плохо стало.
Как меня избили… Испанские дружинники, ввалившие «франкистскому лётчику» у «Фиата», славным парням из госбезопасности в подмётки не годятся. Я изображал потерю сознания, получал на голову ведро воды, и по новой. Чтоб жизнь мёдом не казалась, как любят приговаривать в СССР.
Повреждения своих внутренних органов, нанесённые сотрудниками внутренних же органов, залечивал сразу, а внешние оставлял в первозданном великолепии. Надеялся, что слух о моём задержании непременно дойдёт до нужных ушей. Но советская бюрократия сработала медленно, и долгожданный визит состоялся лишь через двое суток, когда менее выносливому арестанту полагалось бы сдохнуть.
— Мазл тов, Яков Владимирович.
— Ваня? Это и правда ты? Сержант,
— Трудно узнать после местного гостеприимства. Простите, что шепелявлю.
Смушкевич застыл в нерешительности. Вмешался какой-то энкаведешный чин постарше, которого явно приставили провожатым к комбригу:
— Арестованный напал на сотрудника ГБ во время допроса, сломал челюсть.
Я даже отпираться не стал, рассказал про мордобой и взведённый ТТ у морды. Чин явно не понял причину моего недовольства — здесь подобное в порядке вещей. А увечить лубянковского орла не годится.
Яков затребовал моё досье, пробежался глазами по рапорту, заглянул в газету. Спросил лишь:
— Какого чёрта ты представился Анджеем Ковальским из Познани?
— Так вывели нас официально. Не хотел международных осложнений. Анджей погиб летом. Пусть заявляют претензии к полякам, — я усмехнулся разбитым ртом, показав провалы вместо передних зубов.
Смушкевич наклонился.
— Это точно ты уничтожил Гарсия — Морато?
— Посмотрите на газету ещё раз. Там я больше похож на себя чем теперь.
Комбриг резко выпрямился.
— Майор, этот человек — настоящий герой. А о вашем самоуправстве я лично завтра же поговорю с Николаем Ивановичем. Иван Прокофьевич, можете идти?
Я поднялся, изображая крайнюю избитость.
— Отсюда — обязательно. Если товарищ майор позволит.
Тот не стал взбрыкивать по поводу «товарища», а не «гражданина начальника».
— И газетку будьте любезны вернуть.
— Совсем обнаглел? — однако под взглядом Смушкевича скривился и сунул мне затёртый уже листок.
В машине расспросил Яшу: что за он — Николай Иванович.
— За время твоего отсутствия у нас многое что утекло. Ягоду сняли и расстреляли, Николай Иванович вместо него, хотя тоже… — комбриг нервно глянул в затылок водителю и на полном серьёзе продекламировал:
В сверкании молний ты стал нам знаком,
Ежов, зоркоглазый и умный нарком.
— Сами сочинили?
— Народный поэт Джамбул. Расскажи про Морато.
— Можно через пару дней? Говорить долго, а рот болит.
— Ладно, лечись. Нас с Рычаговым на Халхин — Голл отправляют.
— Я с вами!
— Лечись, я сказал! Живого места нет.
— По дороге и выздоровею.
— Ну, не знаю. А вот летать тебе…
— Это ещё посмотрим. На нас, бобруйских, как на собаке — всё мигом затягивается. Так что я с вами. Только жену, Лизу — известите. Нашёлся приблудный Герой Советского Союза.
Смушкевич был начальником ПВО Мадрида. С ним летать не пришлось. Зато второй уже раз вытащил меня из задницы, первый случился после крушения двух испанских ассов, гонявших одинокую «Чайку». И в третий раз пошёл мне навстречу, позволил подлечиться в госпитале, потом прихватил в Монголию.