Демон скучающий

Панов Вадим Юрьевич

Ночным Петербургом девушка была готова любоваться сколь угодно долго.

«Я очень рад, что моя первая выставка состоится в Санкт-Петербурге. В городе, который я ощущаю не как дом, но как семью – родные стены и родные люди. В городе, где я стал тем, кто я есть. В городе, который всегда меня восхищал, наполнял силой и вдохновением. И вот что я вам скажу: я слышал, Москву называют Тайным Городом, но Санкт-Петербург – это город-тайна, огромная загадка, состоящая из множества маленьких секретов. Некоторым из них сотни лет, они уже стали легендами. Некоторые появились недавно и будоражат или будоражили общество. Некоторые загадки вообще не предназначены для посторонних, и те, кто их загадал, делают всё, чтобы

они никогда не стали легендами. Они и не станут, слишком уж грязные. Я знаю много тайн моего города, и они тоже меня вдохновляют…»

– Хорошая фраза. Многообещающая. Выверенная.

Это было необычно большое для Абедалониума интервью, отлично продуманное и скомпонованное. Впрочем, так и должно быть, учитывая важность выставки. Перед её открытием Абедалониум дал несколько интервью, в том числе немецкому, английскому и китайским изданиям, однако питерское оказалось наиболее обширным и самым интересным. Не таким профессионально-глянцевым, как зарубежные. Не таким ярким, как московские. Искренним. Однако раскрывалось оно не сразу. В интервью нужно было по-настоящему вчитаться, понять, что каждое слово Абедалониума что-то значит, что ни одно не прозвучало просто так. Интервью следовало читать как послание художника. И кто-то наверняка прочитает. Но не сразу…

«В тот год море перестало дарить мне вдохновение, и я изменил ему, отправившись путешествовать по области: забирался на машине в самую глушь и бродил по лесам и полям, по заброшенным деревням и усадьбам, иногда даже ночевал в машине, раскладывая сиденье и кутаясь в спальный мешок. Еду готовил на костре или питался в попадающихся заведениях, познав, так сказать, всё разнообразие придорожных шашлыков. Я отчаянно искал вдохновение, страшась, что оно оставило меня надолго. Я метался, совершенно не представляя, что меня «зацепит», что вернёт необходимый для работы драйв. И примерно через неделю поисков я вновь обрёл вдохновение. Как это бывает – совершенно неожиданно. Не могу сказать, что усадьба Куммолово сильно отличалась от других мест, заброшенных и не очень, которые я посетил в то путешествие, но чем-то она меня зацепила. Или просто настало время остановиться. Или воображение разыгралось. Не знаю. От старого особняка мало что осталось, но развалины меня тронули. Я несколько раз обошёл дом, разумеется, побывал внутри, много фотографировал, живо представляя, как выглядел особняк и вся усадьба в годы расцвета, посидел возле пруда, набрал в источнике воды… А потом неожиданно понял, что хочу остаться на ночь – и остался. Развёл костёр и долго сидел возле него, любуясь звёздами…»

Интервью закончилось.

Снова закончилось, потому что девушка прочитала его три раза. Все три раза прочитала полностью и очень внимательно. Закончив, отправилась на кухню, порылась в холодильнике, нашла яблоко, к счастью не успевшее стать «ватным», помыла, нарезала, очистила от шкурки, сложила на блюдце, вернулась к компьютеру и быстро пробежалась по основным лентам новостей – и городским, и федеральным, убедившись, что главной их темой по-прежнему оставался вопрос: «Кто убил Костю Кочергина?»

Вопрос, который взорвал и Сеть, и мир; привлёк внимание к выставке и заставил думать о том, причастен ли знаменитый художник к преступлению, о котором до сих пор ничего не было известно. Абсолютно ничего, кроме того, что Костя исчез так давно, что надеяться найти его живым мог только самый «непробиваемый» оптимист. Поэтому в первую очередь всех интересовало не где сейчас мальчик, а… «Кто убил Костю Кочергина?»

БЕССОННИЦА

Но

не та, от которой по утрам бешено колет голову и чувствуешь себя выжатой, как лимон, совсем не выспавшейся и чудовищно больной. Нет. То была её особая бессонница. Её личная. Неповторимая. Она не спала, но не чувствовала усталости. Не металась по кровати, то укрываясь с головой, то сбрасывая одеяло на пол, а выбегала прочь, в ночь белую или чёрную, зная, что не заснёт, но и не будет бодрствовать там, где знакомо и привычно, и на ощупь не заблудишься, поэтому нужно ставить всё с ног на голову, не сражаясь с этим состоянием, а наслаждаясь им – мгновением, длиною в ночь, которую она познает всей собой, но запомнит сумбурно. Запомнит эпизодами, кубиками с нарисованными на них картинками, но не сложит эти кубики в домики, только в разные, непонятно как сформированные кучки, которые очень скоро смешаются с другими кучками кубиков – из других мгновений тех ночей, по которым её водила или будет водить Бессонница. Эпизоды смешаются калейдоскопом удивительной яркости, изредка всплывая в памяти, то поодиночке, то всей кучкой, но ни на одном из кубиков не будет метки даты.

Ведь каждый кубик прекрасен в своей неповторимости, а раз так – в чём смысл отбивающих время цифр?

Зачем они в мире, имя которому – Бессонница?

В мире, где ночь белая и ночь обыкновенная смешивают свою тьму с ложью и правдой, обманывая – и показывая так, как есть на самом деле, без макияжа и цифровой редактуры. И тем ночь опасна – ты не всегда можешь доверять своим глазам. Зато обостряются чувства, и если ты не видишь угрозы, то ощущаешь её, инстинктивно определяя, где зло, а где добро. Если, конечно, внутри тебя каждое из них стоит на своём месте. Не перепутались. И не смешались.

– Есть сигареты?

Они стояли посреди мостовой, но это не было важно, потому что не было никого вокруг. Только питерский ветер, но ветер остановился тоже, потому что был с ними.

– Да, – ответила она.

– Толстые или тонкие?

Вопрос заставил задуматься, но поскольку вспомнить не получилось, она отнесла руку на расстояние полусогнутой, некоторое время смотрела на зажатую двумя пальцами сигарету и ответила:

– Толстая.

– Тогда давай.

Она протянула пачку.

– И зажигалку.

Щелчок.

Колёсико зажигалки совершило оборот, резануло по кремнию и подожгло газовый выдох. Пламя не только до красноты обожгло сигарету, но осветило лица тёплым светом, резко контрастирующим с неживыми лучами уличных фонарей, вывесок и рекламы. На мгновение осветило, не больше, потому что потом поднявшийся от ног ветер отобрал у зажигалки пламя и поволок воспоминание о нём куда-то по Садовой прочь, к Михайловскому шпилю, словно маленький, несуществующий огонёк мог подсветить его ярче. Не мог, конечно, но питерскому ветру нравится подхватывать всё, что захочется, чтобы поиграть: вывернуть зонтик, чтобы питерский дождь, рассмеявшись, каплями забрался за шиворот; разметать лёгкое платье, чтобы показать прохожим стройные ножки, или прилепить его к телу, подчеркнув прелестную фигуру. Питерский ветер волок воспоминание о язычке пламени, пока не надоело, а потом вернулся.

– Свои скурил?

– Я вообще не курю. – Он глубоко затянулся, дунул дымом в лицо удивившемуся ветру и вернул девушке пачку с зажигалкой.

– Зачем начинать?

– Чтобы познакомиться.

– Мог просто спросить, как меня зовут.

– Ты бы ответила?

– Нет.

– А так мы уже четыре часа разговариваем.

– Так долго? – удивилась она.

– Я говорил с тобой всё то время, что наблюдал, – признался он.

– Через витрину ресторана? – догадалась она.

– Ты проходила мимо, и я не смог не пойти за тобой… И говорил всё время, пока не набрался храбрости подойти.