Демоны Микеланджело

Бьянки Джулия

Скульптор попытался ободрить огорченную женщину:

— Вам нельзя бежать, никто лучше вас не проводит синьору де Розелли в мир иной. Ну же, Симона! Оставьте свои слезы и отправляйтесь на виллу. Идемте, приищем вам носильщиков.

* * *

С третьей попытки Микеланджело удалось наконец-то распрощаться с болтливой экономкой. За это время солнышко успело подсушить грязь на мостовых и согреть воздух достаточно, чтобы пешая прогулка протяженностью в несколько кварталов стала настоящим удовольствием. Насвистывая жизнерадостный мотивчик, он зашагал к чумному лазарету — флорентийцы вывалили на улицы из промозглых каменных мешков, которые считали своими жилищами, и, оживленно переговариваясь, фланировали по улицам.

Наряды горожан существенно износились и поблекли, а гирлянды и букетики из сухих цветков лаванды и роз, которые способны уберечь от чумной заразы, были плохой заменой ювелирных украшений и ценных мехов. Красивые тела и лица тоже исчезли мс улиц как по мановению палочки злого волшебника.

Не было слышно голосов ярмарочных зазывал и лоточников со сладостями, зато здесь и там мелькали молчаливые группы монахов. Цвет их одеяний устанавливали ордена, но капюшоны одинаково скрывали лица. Место роскошных потаскух, которыми славился город, заняли прохожие с особым крысиным взглядом и сутулыми плечами, которые выискивали проявления запретного роскошества и прочей крамолы, чтобы настрочить донос. Этих истовых последователей отца Джироламо горожане успели прозвать «плаксами» [27] . Взгляд одного из них царапнул Микеланджело так, что он невольно втянул голову в плечи.

27

Сторонников Савонаролы прозвали «Плаксами» (Piagnoni), а его противников из лагеря старых и богатых флорентийских семейств — «серыми» (Bigi), наиболее радикальные противники правления Савонаролы с его специфической теократией получили прозвище «бешеные» (Arrabbiaty).

Он оступился, под подошвами захрустела зола от кострища, где только недавно сжигали «суеты» — среди мусора поблескивали остатки серебряных пуговок, золотой канители и даже искорки мелких драгоценных камешков. Стайка мальчишек лет семи-восьми ковырялись в кострище, выгребая все, что находили ценным, но испуганно брызнули в разные стороны, испуганные приближением облаченного в черное монаха-доминиканца. Следом за ним подтягивались горожане с хворостом в руках. Золу вымели прочь, на площадке стали складывать новый очистительный костер. Одни прохожие приветствовали пламя, другие жались ближе к стенам и прибавили шагу.

Микеланджело побрел дальше, больше не поднимая лица к небу.

Нет, этот город уже никогда не станет прежней Флоренцией. Рано или поздно торговля и деньги вернут в этот город роскошь, но свободы здесь больше никогда не будет, память о годах без радости будет уродовать его, как шрам.

* * *

Наконец он добрался до наскоро сколоченного карантинного барака, огороженного подобием частокола из столбиков и веревок, и заорал, что хочет попасть внутрь. К ограде шустро переваливаясь, подбежал человечек с большой лохматой головой и впечатляющим горбом, сдвинул с лица засаленную тряпицу, оглядел его покрасневшими от постоянного ношения уксусной повязки глазами — не похоже, чтобы синьору было худо. Пусть поостережется заступать за ограду — впустить в карантин могут и здорового, единственно выйдет отсюда синьор не скоро. Сам горбун попал сюда три месяца назад, платить обещали вроде прилично, в нынешние времена даже здоровые лбы сидят без работы, чего ждать калеке, который зарабатывал собственным уродством в компании шутов и акробатов?

Шастать туда-сюда дозволяется исключительно святым отцам да врачам, притом в специальной одеже. Позвать к нему доктора сейчас никак невозможно: врачи мрут не реже остальных. Те, которые остались, загружены выше маковки — мечутся по городу с визитами. Народ стал слабенький да паскудный, дергают врачей по любому поводу.

Через час они вернутся или ближе к ночи — неизвестно. Ученым людям не должно докладываться каждому встречному-поперечному…

По неосторожности

синьор Буонарроти сделал шаг, приблизившись к ограде — горбун упреждающим образом выставил перед собой ладонь, вытянул руку и крикнул:

— Оставайтесь на месте синьор! Больше ни шагу к ограде!

Крик горбуна заставил подтянуться к ограде дозор из хмурых стражников. Они несли вахту снаружи карантина, на случай если родня больных попытается прорваться внутрь или, напротив, заключенные в карантин на предмет выявления болезни заходят прорваться наружу. В отличии от скульптора вояки не испытывали ни малейшего желания приближаться к ограде, за которой властвует черня смерть.

Скрепя сердце, Микеланджело отстегнул от пояса флягу, которую только — только наполнил граппой в таверне, и показал горбуну. Сообразительный малый кивнул, ловко бросил через ограду корзину на веревке, а затем втащил к себе вместе с ценным грузом. Корзина предназначалась, чтобы любой житель Флоренции мог сделать посильное пожертвование на нужды карантина, только использовалась она редко. Жители вконец обнищали и обозлились, так что основное вспомоществование для карантина поступало из монастырей. Горбун приложился к фляге с видимым удовольствием.

— Эй, синьор, не приходилось вам знать доктора Бальтасара?

— Мессира Бальтасара? Знавал, не хуже прочих, — расплылся в улыбке горбун.

— Он мне выписал кой-какие рецепты, да теперь сомневаюсь, — Микеланджело состроил глуповатую гримасу и насколько мог подражал говору простонародья, благо что вид у него был действительно потрепанный. — Хороший врач знает, как уберечь себя от заразы, а если он помер, выходит не так он был и хорош.

— Глупость какая! — горбун приблизился к веревочной перегородке, насколько это позволительно, от него исходил тошнотворный запах гноя, разложения и копоти. — Говорю тебе, синьор — ерунда. Мессир был здесь самый наилучший врач! Все другие его слушали и очень огорчились, когда его разбило параличом.

— Разбило параличом?

— Типа того. Отнялись сперва руки, потом ноги. Часа не прошло, как он уже слова не мог сказать, только мычал что-то, да головой тряс. Другой доктор, синьор Паскуале пытался его выходить: кровь пускал два раза, прижигал стопы каленым железным прутом, а микстуры в него вылил целую бутылку. Другому помогло бы! Но мессир был уже в годах, помер. Сердце остановилось. Говорю, народ хилый пошел.

— Ясно. А где же мессира схоронили?

— Здесь, в карантине. У нас есть специальный ров для мертвяков, трупы с карантина выдавать строго воспрещено, синьор…

Их познавательная беседа прервалась с появлением монаха, ветер развивал его черное одеяние, как крыла летучей мыши невиданного размера.

— Хватит трепать языком, Джино! Всю работу переделал? Так я новой подброшу!

— Я что? Ничего. Синьор спросил, я — ответил…

Горбун заковылял прочь, а монах заступил на его место, смерил просителя взглядом холодным и острым, как зимнее солнце.

— Скажите, брат, в карантине работают только уродцы или умалишенные тоже?

— Здесь не богадельня, синьор, — насупился монах. — Это ваш единственный вопрос, надеюсь?

— Нет. Я разыскиваю маэстро Ломбарди…

— Он помогает недужным в городе. Вам лучше уйти синьор, ветер сменил направление, вы можете надышаться чумными миазмами. Ступайте, Бог-помощь.

Скульптор был вынужден удалиться, размышляя о превратностях судьбы. Наверняка, благословение отца Джироламо надежно оградило его от пагубы мора, града и небесного пламени, но записка святого отца к главе карантина помогла бы ему гораздо больше. Почему ему не пришло в голову запастись таковой?

Микеланджело остановился у стены здания, на которой обозначилась делянка солнечного света, подставил ему лицо. Наслаждался теплом, разглядывая таблички окрестных лавок, пока не отыскал среди них нужную — с надписью «Фармацея». Заглянул внутрь и спросил аптекаря, где сегодня ведет прием почтеннейший доктор Паскуале, быстро зашагал в указанном направлении.