День ангела

Муравьева Ирина Лазаревна

Пели и пили до рассвета. И только когда ночное небо стало бледнеть и что-то розовое, мерцающее, как брюхо молоденькой рыбы, проплыло в его глубине, все вдруг поднялись с одеял и подушек, стряхнули еловые иглы.

– Понравилось вам? – обиженно спросила Надежда и хрустнула смуглыми, сплетенными над затылком руками.

По тому взгляду, которым она полоснула его лицо, Ушаков понял, что он не оправдал ее ожиданий.

– Да, очень.

– Мы – русские люди, – с вызовом сказала Надежда. – Что бы ни говорили, а песня есть сердце народа. Согласны?

Лиза стояла поодаль, но не торопилась уходить. Ушаков чувствовал ее взгляд на своем лице.

– Хотите остаться, Димитрий? – Надежда слегка исказила его имя. – У нас для гостей здесь отдельный есть домик…

– Спасибо, Надин, я уж лучше поеду, – торопливо ответил Ушаков. – Я завтра в Нью-Йорк

собирался по делу…

– В такую жару – и в Нью-Йорк? – протянула Надежда, своей интонацией давая понять, что ни на грош не верит Ушакову. – Ну, что ж, как хотите… Раз надо – так надо…

Дневник

Елизаветы Александровны Ушаковой

Париж, 1958 г.

Когда я просыпаюсь, я ведь не сразу вспоминаю, что его больше нет. И несколько секунд мне так хорошо! О ГОСПОДИ! ГОСПОДИ! ГОСПОДИ! Вот так и буду писать. Господи! Дай мне забыть. Убей во мне память, зачем мне память?

Пошла вчера к Вере. Увидела Митеньку. Он похож на Леню. Взяла его на руки. Посадила на колени. Смотрю: родинка на виске. Значит, не он. У Лени не было никакой родинки. Но они очень похожи. За Митю я тоже волнуюсь. Не так, как за Леню, но тоже волнуюсь. Раньше, бывало, с ума сходила: вот Леня летит куда-то на самолете, а я не сплю, смотрю на часы. Скорее бы позвонил! Или когда он ездил в Эфиопию, делал там жителям прививки от тропических болезней, тоже ведь я ни секунды покоя не видела. А сейчас – он во мне. Куда он от меня денется? Кладу руку на живот: вот ты, мой маленький. Вот, шевелишься. Пойдем на улицу. Там уже листва. Я везу тебя в коляске, на личике прыгают тени. Митенька – другой, не такой, как мой Леня. Мой никогда не плакал, не капризничал. А Вера говорит, что Митя без ее руки не засыпает. Сказала Георгию. Он огорчился: куда это годится? Мальчик должен быть мальчиком. Кто знает, что выпадет в жизни. А он у нас нежный. На виске родинка, как у барышни. Но все же похож на Ленечку, очень похож. Может, ему повезет?

Вчера я весь день ждала Настю. Вечером спрашиваю у Георгия: что же она не приехала? А он говорит, что она приезжает в пятницу. Я думала, что пятница была вчера. Оказывается, я все перепутала. Пятница – послезавтра. А по четвергам – это я прекрасно помню! – мы встречались с Колей. Я так его загадочно называла в своих записках: Н. Какой еще Н.? Ну, Коля и Коля. Мой грех. Не может быть, чтобы от этого Ленечка умер. При чем же здесь Коля? О господи.

Вермонт, наше время

Дошли до машины. Ушаков открыл дверцу.

– Куда вы торопитесь? – спросила она. – Слышите, какие у нас цикады?

И положила руки на его плечи – не обняла, не прижалась, просто положила руки, словно это было ей удобно.

– Qu’est-ce que tu fais, toi? – спросил он.

– Переведите! – засмеялась она.

– Я спросил: что ты делаешь?

– Пытаюсь понять.

Ушаков наклонился к ее лицу:

– Поедем?

– Поедем – куда?

– Куда ты захочешь. Мне так очень трудно.

– А надо?

– Мы взрослые люди. Tu va pas te barrer comme Ca? [43]

– Ах, делай как знаешь! – неловко отмахнулась она.

Через двадцать минут подъехали к дому.

– Да это поместье! – пробормотала она, оглядываясь. – И все – одному человеку?

– И все – одному, – ответил он, пропуская ее в дверь.

Но тут, в темноте комнаты, где слабо белели от заоконного звездного света березовые дрова в камине, так что казалось, будто и незажженный, камин все же освещает диван, стол и стулья, – тут Ушаков не мог больше ждать: он изо всей силы обнял ее и принялся осыпать поцелуями лицо и шею, одновременно пытаясь высвободить ее из легкого платья.

43

Ты же не уйдешь так вот просто? (франц.)

– Постой, – прошептала она. – Ведь ты же не знаешь…

– И знать не желаю. – Что-то хрустнуло под его руками, посыпались пуговицы. – Il y a des tas de choses `afaire! [44]

Голод

Когда у людей отняли хлеб, все, что составляло прежде человеческую жизнь с ее

чувствами, делами и мыслями, постепенно закончилось. Со стороны, наверное, было бы очень просто заметить, как именно это происходило: сначала ослабели отношения дружеские, потом мужеско-женские, потом начали сдаваться воспитанные поколениями привычки, как-то: уважение и жалость к старости, снисхождение к слабым. Дольше всего остального держалась любовь, и муж, плачущий над телом, вернее сказать, над скелетом умершей жены, и жена, из последних сил роющая яму, чтобы похоронить в ней умершего мужа, встречались еще, хотя реже и реже.

44

Мне есть чем заняться! (франц.)

Единственным, чего не удалось победить даже голоду, оказалось материнство. Смерть ребенка перекусывала последнюю нитку, привязывающую женщину к жизни, ровно так же, как и судорожные попытки вырвать своего ребенка из рук смерти долгое время заставляли женщину двигаться по земле в поисках пищи, которая могла бы хоть на день, хоть на два продлить то еле ощутимое тепло, которое сочилось изо рта ее сына или дочки во время дыхания.

Случаи людоедства, на которые закрывают глаза современные историки, боясь нарушить предназначенную исключительно для жалости и сострадания картину голода, заставляли людей опасаться, что дети их могут быть съедены. Эти несчастные, которых Бог наказал тем, что, лишившись рассудка, они убивали других несчастных и поедали их, находились среди людей и имели человеческий облик. В памяти одного из крестьян, переживших голод, сохранился особенно один случай: ему запомнилась мать пятерых детей, которая, потеряв рассудок, начала поедать их, но до конца успела расправиться только с двумя – грудным мальчиком и трехлетней девочкой.

Из воспоминаний Олега Ивановича Задорного

Анастасия Беккет – Елизавете Александровне Ушаковой

Москва, 1934 г.

Наши отношения с Уолтером не похожи на любовь. Скорее нас связывает постоянная готовность причинить друг другу боль. Мы мучаем друг друга. При этом я и двух дней не могу прожить без того, чтобы не видеть его. Ревность моя достигает немыслимых размеров. Эта женщина с васильковыми глазами и неприятным тонким голосом живет с ним в одной квартире и считается его прислугой, кухаркой и экономкой. Ее зовут Катерина. Он не стал скрывать от меня, что Катерина родила ему сына, которому сейчас уже четыре года. Но Уолтер не любит детей, и поэтому сын живет в городе Пушкино, неподалеку от Москвы, у родственников Катерины, которых Уолтер содержит. Денег у него достаточно. Мне кажется, что он боится Катерину, и для этого у него есть какие-то серьезные причины, но я не знаю какие. О жене в Париже он вообще не упоминает. Я ничего про него не знаю. Ты, Лиза, наверное, удивляешься тому, что у него ведь отрезана нога, но это ничему не мешает. Физическая сила Уолтера необычайна. Когда он дотрагивается до меня, просто дотрагивается, я почти теряю сознание от острого наслаждения. Ведь я уже знаю, как все это будет. При этом я все время помню, что ненавижу его, потому что люблю Патрика. Лиза, я боюсь его. Я боюсь того, как он смотрит на меня. Однажды я заснула случайно, а когда проснулась, увидела его глаза. Он разглядывал меня, как разглядывают насекомых под микроскопом. В этих его холодных и прозрачных глазах не было ни капли любви и нежности, но было слегка удивленное и веселое любопытство, словно он пытался понять, кто ему на сей раз попался.

Вчера мы ужинали с ним в ресторане, и я по неосторожности порезалась ножом, наточенным для мяса. Закапала кровь. Я хотела было достать из сумочки носовой платок, но он не дал мне этого сделать: схватил мой палец, прижал его к губам и начал слизывать кровь.

– Ты – просто вампир, – сказала я.

– А ты – моя бедная дурочка.

Я побежала в уборную и там нарыдалась вволю. Отчего мне все время хочется убежать от него и долго, навзрыд плакать? Как будто что-то пытается вырваться из меня, вылиться слезами. Лиза, Бог меня оставил, и я это чувствую. Иногда по ночам просыпаюсь, вспоминаю Патрика, который должен скоро приехать. Начинаю молиться и не могу, как будто вся голова моя, и грудь, и рот наполнены горячим песком. А наступает утро, и хочу одного: увидеть Уолтера, а там – будь что будет.