День ангела
Шрифт:
Нью-Йорк, наши дни
Они выбрались из церкви, где многие женщины теперь уже откровенно плакали, не выдержав растрогавшей их торжественной красоты венчания, и, как это часто бывает, вспоминали себя, свою молодость, свое венчание и надежды, которые тогда переполняли их, а теперь стали казаться такими наивными, глупыми, детскими, и яркий блеск зимнего солнца, вдруг ярко позолотившего все витражи и быстро погасшего, успел подтвердить, что все так и бывает, и именно это есть жизнь.
Ушаков ценил ее умение молчать. Он вспомнил, как она молчала и тихо лежала на его руке в вермонтском доме после того, что произошло между ними, и не
– Ты видел там Мэтью? – спросила она.
– Нет. А ты?
– Я видела. Он сидел в самом первом ряду.
– Без костылей?
– Не знаю, я не разглядела. Может быть, он после операции, – сказала она с неуверенной надеждой. – Врачи ведь говорили, что будут оперировать его через полгода.
– Но как Сесиль плакала! – улыбнулся Ушаков.
– А тут вот родится девочка, – пробормотала она и погладила себя по животу, – и что я буду ей рассказывать? Спросит: «Как ты, маменька, венчалась?» А мне и рассказать нечего.
Ушаков не был уверен, что она просто шутит.
– Не бойся, шучу, – усмехнулась она. – Я, пожалуй, останусь сегодня в Нью-Йорке. Устала и ногу натерла. Вернусь к своей Оленьке, лягу там спать.
– Так рано? – удивился Ушаков. – Пойдем пообедаем лучше.
Она осторожно провела по его щеке рукой в перчатке.
– Мы можем увидеться завтра. Ведь завтра суббота. Ты хочешь?
– Завтра день моего ангела, – сказал он.
Дневник
Елизаветы Александровны Ушаковой
Январь 1960 г.
Завтра у нас праздник: день ангела нашего внука. С самого Рождества я не притрагивалась к своему дневнику. На Рождество мы ходили в церковь, потом тихо провели весь день дома, а наутро Георгий встал раньше меня, побрился, надел белую рубашку.
Потом говорит:
– Позавтракаем в «Boutelle d’Or»? Мы ведь с тобой нигде не бываем.
Это наш любимый ресторан с видом на Notre Dame, вкусный и недорогой. Последний раз мы в нем обедали с Ленечкой за год до его смерти. Я немного удивилась, но спорить не стала. Пошли туда пешком, под руку. Красота заснеженных деревьев. Солнце слабое, по-зимнему неуверенное. Георгий выпил две рюмки красного вина и повеселел. А я сразу увидела столик, за которым мы сидели тогда с Леней, и ком подступил к горлу. Старалась не показать виду. Георгий сказал:
– «Простой душе невыносим дар тайнослышанья тяжелый…»
Оказалось, Ходасевич.
– Что ты сейчас «тайнослышишь»? – спросила я.
– Сегодня проснулся и вспомнил весеннюю ночь в Кальмаре, когда ты родила Леню, и мы с тобой сидели, смотрели на него и радовались. И было так тепло, что мы открыли все окна. Вот я и «услышал» эту ночь внутри своего сердца – вот здесь, – опять пережил ее. Потом очнулся, вспомнил, что ничего нет. Больно.
Я смотрела на него и думала, что главная наша беда, состоящая в том, что мы никогда не говорили друг другу полную правду, скоро закончится, потому что мы уже немолодые люди, и кто-то из нас очень скоро умрет. Мне, кстати, почему-то кажется, что это я уйду первой. Хорошая мысль. Она приносит мне облегчение.
Завтра мы пойдем
Настя звонила, поздравляла с Рождеством. Пишет, что часто скучает по Парижу, по его запахам. Ни разу не написала, что скучает по мне. Она не любит врать. Никогда не любила. Скорее смолчит, перетерпит, но не соврет даже из вежливости. Мой Леня был ближе к таким, как Настя. Помню, как двадцать лет назад перед самой войной от моей сестры вдруг пришло очень нехорошее, недоброе письмо, из которого стало понятно, насколько она потеряна, одинока и зла на свою жизнь. Я ей на это письмо не ответила и потом сказала, что ничего не получила. Она мне поверила, к счастью.
Анастасия Беккет – Елизавете Александровне Ушаковой
Шанхай, 1940 г.
Лиза, не нужно меня жалеть! И звать меня в Париж тоже не нужно. Никуда я отсюда не поеду. Я много работаю, мне хорошо. Чувствую, что становлюсь все больше и больше похожей на маму, и теперь понимаю, что она была права, когда говорила, что любой нормальный человек рождается дважды: один раз – физически, а второй – душевно. Я абсолютно одинока, хотя меня постоянно окружают люди и миссия наша переезжает с места на место. Сейчас пишу тебе из Шанхая, куда меня опять забросили дела. Идет война, и, как говорят все вокруг, она станет еще больше и страшнее. Сейчас это только прелюдия. Чувствуете ли вы там, в Европе, что начинается? Судя по вашим газетам, которые я, правда, не часто читаю, люди, как всегда, опасаются не того, чего следует, и думают не о том, о чем нужно подумать.
Полгода назад я написала тебе о встрече с Иваром Лисснером, и ты мне ответила спокойным письмом, в котором призывала меня образумиться, не рисковать и возвращаться домой. Наверное, мы с тобой совсем не понимаем, не слышим друг друга. Ты живешь с мужем, который тебя обожает, у тебя растет сын. Да ты и всегда была уравновешенной и благоразумной. Я слишком мало знаю Георгия, чтобы судить, насколько тебе хорошо с ним, но думаю, что ты не ошиблась в своем выборе. Надеюсь, ты не знаешь и никогда не узнаешь, что такое двойная жизнь, отсутствие любви и чувство непоправимой вины перед близким человеком.
Помню, как родители все пытались убедить нас в том, что добро всегда светло и необыкновенно притягательно, а зло всегда так отталкивающе некрасиво! Этими разговорами они стремились уберечь нас от соблазнов и искушений. Мне кажется, что с тобой им действительно удалось добиться всего, чего они хотели, но со мной они потерпели полное поражение. Бедные папа и мама! Я чувствую, что Il faut que je suis moi m^eme, [87] вот и все. Меня трудно научить. А я, Лиза, недобрая, несговорчивая и нетерпеливая. Во мне нет любви. Или ее очень мало. Во всяком случае, никому и никогда я уже не скажу: люблю. Смерть Патрика отрезвила меня, и теперь у меня есть самое что ни на есть суровое доказательство, что вся эта ваша так называемая любовь – не более чем красивые слова. Ты возразишь, что раз у меня нет детей, то я не могу и судить о любви. Может быть, не знаю. Детей у меня нет и никогда не будет.
87
Должна быть сама собой (франц.).