День без конца и без края

Можаев Борис Андреевич

– Оканчиваю лесную школу... Потом поступлю в Петровскую академию...

– А я поступлю на высшие Голицынские курсы при этой академии. Там сейчас моя сестра учится.

– Слыхал. Серьезная барышня...

– Ей официально засчитывают практику у папы. А мне нет.

– Где же ты учишься?

– В коммерческом, в Тюмени. Мне уже немного осталось.

– Сколько?

– Пять лет.

– Пустяки...
– говорит Василий.

Верхом на лошади подъезжает Муся к селекционной станции. Вдали виден двухэтажный, обшитый тесом лабораторный корпус, жилые

дома, конюшни... А здесь, на переднем плане, огромные, на много десятин, питомники; и пшеницы, и ржи, и овса, и кукурузы, и картофеля, и чего только нет здесь; все забито аккуратными рядками, всюду таблички с надписями, и все по делянкам. И люди, кропотливо обрабатывающие эти делянки, - все больше молодежь.

Ирина обрабатывает колосья, увидев подъезжающую Мусю, распрямляется.

– Ты где это носишься?

– Меня дядя Федот посылал лошадь искупать.

– За это время и слона можно было вымыть. А кто деляну за тебя станет обрабатывать? Дядя Федот? Или колоски ждать тебя станут?

– Не беспокойся, от тебя не отстану...

Муся шевельнула коня, и он перешел на рысь.

Возле конюшни неподалеку стоял и ждал ее конюх Федот, чернобородый, в длинной синей рубахе, перехваченной тоненьким ремешком.

– Иль случилось что?
– с тревогой спросил он подъезжавшую Мусю.

– Да ничего особенного, - отвечала Муся.
– Просто я упала в воду, ну и обсыхала.

– Не ушиблась?
– суетился Федот, привязывая коня.

– Пустяки...

– Сестрица на вас гневается. Самая, говорит, кастрация колосков подошла, а она прохлаждается.

– Ее просто завидки берут, что я быстрее работаю.

– А что же это за кастрация такая? Ну, к примеру, жеребца облегчить или там боровка - это я понимаю... Промежности, значит, вычистить. Лишние штуки, извиняюсь, удалить. А здесь колоски. И что у них могут быть за штуки? Я, конечно, извиняюсь... Мудрено...

– Все очень просто - надо пыльники удалить, ну, тычинки, а пестики оставить...

– Гм... значит, и у пашеницы есть тычинки, да ишо и пестик? Скажи на милость, всю жизнь прожил, а вот ни тычинок, ни этого самого... у пашеницы не видал.

– Да поглядите, я вам покажу. И научу, как делать кастрацию.

Муся и Федот подходят к пшеничной делянке. Муся берет колосок и пинцетом начинает отводить ость.

– Вот видите?.. С еле заметной пыльцой - это тычинки. Их удалять надо... Вот так. А этот стволик с рыльцем - пестик. Его оставляют. Понятно?

– Ну-к, дайте я попробую.

Федот робко взял пинцет и неуклюже зажал его толстенными пальцами.

– Да вы не так... Надо чтобы он ходил... Вот так...

Федот опять сжал пинцет, на этот раз с каким-то остервенением стал пырять в колосок, аж вспотел...

– Да вы же не захватываете пыльники, - говорит Муся.

– Нет, милая, знать, мне не дано, - сказал Федот.
– Вот жеребца я могу завалить или борова. А здесь не дано.

– Вот смотрите, как я...

– Нет, нет... Да мне и некогда. К Ивану Николаевичу надо. Лошадь просили запречь.

Федот уходит.

Он входит в лабораторный корпус,

подходит к дверям кабинета Твердохлебова и казанком указательного пальца осторожно стучит.

– Войдите, - раздался голос Твердохлебова.

Иван Николаевич сидит за столом. Перед ним в пакетиках и вроссыпь образцы семян... На стенах засушенные снопы пшеницы, овса, кукурузы. Стоит микроскоп. Иван Николаевич что-то пишет.

– Я извиняюсь, конечно... Но вы просили лошадь заложить. Дак запрягать?

Федот хочет уйти.

– Федот Ермолаевич, - останавливает его Твердохлебов.
– Присядьте на минуту, - указывает он на жесткое кресло.

Федот сел на самый краешек с такой осторожностью, словно это было не кресло, а горячая сковородка.

– Я все хотел спросить у вас, Федот Ермолаевич: случалось в вашей практике, что пшеница не успевала вызревать?

– Всякое было, Иван Николаевич... Мотаешь, мотаешь соплей на кулак, а она возьмет и захолонеет. Я более двадцати лет пашу и сею.

– А не обратили внимания, какие сорта не вызревали?

– Больше всего "полтавка"... и "саратовскую" осень прихватывала. Ломаешь-ломаешь, да так и остаешься с пустым кошелем.

– А ваша "курганская" как себя ведет?

– Красноколоска, что ли? Эта убористая.

– Как вы сказали?

– Приспосабливается то есть... Погоду чует.

– Прекрасно! Вот именно чует.

В дверь с грохотом влетел Смоляков. За ним незаметно проскальзывает Муся, прошла к дальнему шкафу, затаилась там.

– Извини за вторжение... Но собираюсь в Иркутск, завернул попутно. Авось нужен, - сказал Смоляков.

– Нужен, голубчик, нужен. Я как раз к тебе собирался. Вот у него и лошади готовы, - кивает он на Федота.

– Дак я тады отпущу лошадей-то, - говорит Федот, вставая.

Федот уходит.

– Где ты такого лешака выкопал?

– Здешний хлебороб. Светлая голова, и какой глаз! Любые сорта запоминает с ходу и потом из тысячи зерен выбирает нужные.

– Не перехватил?

– Нисколько! Я постоянно говорю: знания у народа от векового общения с природой. А наука только дисциплинирует ум. Да!

– Ну, сел на своего конька!.. Друг народа... Ты лучше похвастайся своими делами.

– Похвастаться пока нечем... Но дела идут. Одной пшеницы яровой заложено тысяча триста пятьдесят восемь линий, да пять коллекционных питомников, десять питомников по селекции кормовой свеклы да картофеля. Да питомники элитных растений по овсу, по озимой пшенице... И двадцать три сорта кукурузы.

– А говоришь, нечем хвастаться?

– Пока могу только сказать, что линии "мильтурум-321" и "цезиум-3" очень перспективны... Да, я зачем к тебе хотел заехать? Ты, кажется, в Иркутск собираешься?

– Еду, - сказал Смоляков.

– У меня к тебе просьба.
– Твердохлебов взял со стола конверт и протянул его Смолякову.
– Передай от меня генерал-губернатору Князеву.

– Что это?

– Просьба... Ну, ходатайство. Считай как угодно.

– Поди, опять насчет политических?