День без конца и без края
Шрифт:
Сильный ветер треплет пшеницу, гонит по ней волны, клонит к земле, но она снова и снова выпрямляется...
Грохочет гром, мощный ветер срывает с деревьев листья, обламывает ветки и гонит по земле. И бьет пшеницу, кладет ее наземь, крутит, метет в разные стороны, но она снова и снова распрямляется, встает.
И смотрит на эту пшеницу Мария Ивановна Твердохлебова.
Она идет сквозь пшеничное поле, направляется к лесной опушке, к высокому речному берегу.
В отдалении виднеется оставленный "газик". В руках
Грозовая туча вроде бы сваливает за реку, но ветер все еще силен и порывист.
На речном берегу раскинул свои удочки древний дед. Увидав Марию Ивановну, он засуетился, воткнул покрепче свои удильники и пошел ей навстречу. Это был старый работник ее отца, Федот, бывший конюх и сотрудник станции.
Они поравнялись на прибрежном откосе, на самой опушке соснового бора.
– Здравствуйте, Мария Ивановна!
– старичок приподнял кепку, а потом уж подал руку.
– Здравствуйте, Федот Максимович!
– А я уж с утра здесь. Все вас поджидал... Приедет, думаю, сегодня ай нет? Все же таки у вас у самой праздник: правительственная награда. Поздравляю!
– Спасибо. А я вот взяла да приехала.
– Она достала часы, посмотрела: Уже четыре... Но часы стоят. Странно!
– Я чуял, что приедешь... Я уж и рыбки наловил. У меня там, на кукане, судачок плавает. А на веревочке беленькая... За горлышко привязана. Тоже в реке прохлаждается. Так что есть чем помянуть Ивана Николаевича.
– Спасибо за память.
– Так работали ж вместе с Иваном Николаевичем, и с того света он меня выволок. Как же тут не помянуть? Ай мы некрещеные! И тебе, Мария, подфартило с наградой. Опять причина...
Мария Ивановна подошла к сосне и положила возле корней цветы. Старичок снял кепку, перекрестился...
– Тут была могила, - как бы извинительно произнес старичок.
– Верю, Федот Максимович, - сказала Мария Ивановна.
– Приехал я после мобилизации, в гражданскую ишо, а тут все разворочено, перекопано... Батарея стояла... Фронт, стало быть. Не то белые, не то красные.
Блеснула молния, ударил гром, и с новой силой зашумели сосны, заметалась пшеница.
– Кабы дождь не пошел, - сказал старичок.
– Это ничего, - отозвалась Мария Ивановна.
Она смотрела на мятущееся пшеничное поле и вся ушла в себя.
– Гляди ты, какая пшеница, - говорит старик.
– Ее рвет и мечет, влежку кладет, а она все распрямляется. Говорят - это ваша "Твердь". Хорошо вы сработали!
– Я только завершала... А заложил ее он, давным-давно. Все от отца идет...
Она вдруг качнулась и оперлась рукой о сосну.
– Что с вами, Мария Ивановна?
– Наверное, от жары... Напекло. Принесите воды! Голова кружится.
– Воды! Скорее воды!
– запричитал старик и трусцой побежал вниз по откосу.
А Мария Ивановна стала медленно сползать вдоль сосны наземь.
Зашаталась земля, дрогнули хвойные
Вроде бы и то поле, и место чем-то похоже на то, но перед нами уже не колосья пшеницы, а белая россыпь ромашек, да синие вкрапины ирисов, да желтые пятна купальниц.
Девушки в длинных платьях и мужчина с бородкой, в той же старомодной соломенной шляпе с низкой тульей, собирают гербарий. Это Твердохлебов Иван Николаевич с дочерьми Ириной и Мусей. Младшая Муся, совсем еще подросток, в беленькой панамке, в плетеных башмачках, бегает по лугу.
– Папа, папа!
– кричит Муся.
– Смотри, кто к нам едет! Дядя Сережа!
От леса прямо по лугу, выметывая выше груди ноги, шел запряженный в дрожки серый, в крупных яблоках орловский рысак. На дрожках, слегка откинувшись на натянутых ременных вожжах, сидел широколицый, бородатый, медвежьего склада мужчина. Это Смоляков Сергей Иванович, сибирский агроном и предприниматель: он и земледелец, и скотопромышленник, и маслозаводчик, и торговец, и прочая и прочая...
Поравнявшись с Твердохлебовым, он рывком намертво осадил жеребца и молодцевато, пружинисто спрыгнул с дрожек.
– Вот где я разыскал тебя. Здорово, друг народа! Честь Сибири и надежда науки!
– Так уж все сразу!
– улыбаясь, Твердохлебов шел к нему.
– Нет, не все! Еще либерал и демократ!
– Он сгреб Твердохлебова и облобызал трижды.
– Ты что ж, так на дрожках и прикатил из Сибири?
– посмеивался Твердохлебов.
– Милый! Я к тебе не то что на дрожках - на аппарате прилететь готов. А этого зверя напрокат взял у костромского барышника. Не поеду же я к тебе на извозчике. Ну как, хорош, мерзавец?
– указывал он на рысака.
– Хочешь, подарю!
Меж тем Муся уже держала под уздцы этого серого красавца: жеребец ярил ноздрями и косил на нее выпуклым, с красноватым окоемом, блестящим глазом.
– Муська, стрекоза! А ну-ка да он сомнет тебя?
– ахнул Смоляков.
– А я на узде повисну, дядь Сережа. Я цепкая.
– Ах ты егоза тюменская! А как выросла, как выросла!
– Он потрепал ее за волосы и обернулся к старшей сестре: - Здравствуй, Ириш! Значит, гербарий собираем? Отцу помогаешь?
– Нет, я для себя... Я теперь на Голицынских курсах учусь.
– Ишь ты какая самостоятельная!
– А я для папы собираю!
– кричит Муся.
– Большего мне теперь не дано, - кивает Твердохлебов на пучок трав. Вот, на каникулах хоть душу отвожу... А потом опять всякие комиссии, заседания, выступления...
– Да брось ты к чертовой матери эту Думу!
– Меня же выбрали... Народ послал. Голосовали! Как же бросишь? Перед людьми неудобно.
– Я слыхал - тебя на третий срок выбирают?
– Нет уж, с меня довольно!
– резко сказал Твердохлебов.
– Откажусь, непременно откажусь.