День без вранья (сборник)
Шрифт:
Я шел и ждал, как Магда Геббельс, с той разницей, что в нее должны были выстрелить по ее желанию. Она сама об этом попросила.
У тела свои законы. Когда оно ждет любви, оно устремляется к предмету любви, выдвигая навстречу все, что может выдвигаться. Когда оно ждет смерти, оно сжимается до плотности металла, и даже кровь как будто прессуется, а глаза вылезают от нечеловеческого напряжения. Мне казалось, что сейчас мои глаза вывалятся из орбит и скатятся на землю, как две большие густые слезы… А что я мог сделать? Я мог только идти. И
Никогда больше я ТАК не боялся.
Вообще в тот вечер, вернее, в ночь, я впервые испытывал главные человеческие состояния: ЛЮБОВЬ, НЕНАВИСТЬ, СТРАХ.
Я и позже любил, ненавидел, боялся, но уже по-другому. С иммунитетом.
Я шел, а выстрела все не было. Я больше не мог находиться в безвестности, обернулся и увидел, что расстояние между мной и штабом пусто. Никто за мной не идет, и никто не целится. Может быть, маршал и Самохвалов сели пить чай. Объявили войну и уселись за самовар или за рюмочку, отметить мероприятие. А возможно, легли спать. Ведь уже третий час ночи. Даже птицы спят в это время.
Напряжение во мне спало и единомоментно превратилось в свою противоположность. Я был уже не твердое тело, а какая-то желеобразная субстанция, которая не могла держаться на ногах. Я привалился к дереву. Мои внутренности будто опали и осыпались в конец живота и пульсировали как попало.
Идти я не мог. Да и куда? К моей девушке? Но запретная тайна заполняла меня от макушки до пят, и для любви там уже не было места. В казарме – Семушкин. Я приду, Семушкин проснется и спросит:
«Зачем тебя в штаб вызывали?»
Я скажу: «Да так, ни за чем».
«Ни за чем не вызывают, – не поверит Семушкин. – Говори…»
И я не смогу соврать. Не сумею. Ложь и тайна (что тоже форма лжи) не удерживаются во мне, как испорченная пища. Мне хочется исторгнуть это из себя, иначе наступит полное отравление организма. Я физически не умею хранить тайны. Из меня никогда не вышел бы шпион.
Я решил пересидеть в лесу до шести утра, до тех пор пока не начнется война.
– Левка! – услышал я ленивый голос. – Поди сюда!
Я обернулся и разглядел фигуру Валерки Осипова. Он стоял в сером тумане раннего утра и мочился.
– Чего тебе? – Я не двинулся с места. Подозрительно следил за Осиповым. Он мочился шумно и мощно, как конь.
– Иди ближе. Что я, орать буду?
Я сделал два шага в его сторону и снова остановился на безопасном расстоянии.
– Ну подойди, ей-богу…
Валерка стоял такой полноценный, уверенный в себе. А я такой запуганный, зачуханный, что мне стало обидно за себя.
Я подошел вплотную и бесстрашно посмотрел в его глаза. Снизу вверх, но как бы на равных.
– Ну, чего тебе? – небрежно поинтересовался я.
– Наши войну Японии объявили, – сообщил Валерка, застегивая штаны.
Я оторопел:
– А ты откуда знаешь?
– Мне Самохвалиха сказала: приходи, говорит,
Я до сих пор помню, как он шел в рассветной мгле и как вообще передвигаются молодые и счастливые люди.
В меня вдруг вернулась упругая сила, и я всю ее употребил в скорость. Я бежал к своей девушке и стучал, стучал, стучал… Она открыла мне – сонная, беззащитная, в шелке волос.
Война с Японией закончилась двумя бомбами на Хиросиму и Нагасаки. Я объявил войну, американцы закончили. Но это было через несколько месяцев.
А сейчас я прижимал к себе мою девушку, как будто держал в руках свою вернувшуюся жизнь. А так оно и есть, ибо ЖИЗНЬ и ЖЕНЩИНА – это одно и то же.
Вместо меня
СЦЕНА МАЛЕНЬКОГО ТЕАТРА. ИНТЕРЬЕР
На маленькой сцене разыгрывается действие шекспировской пьесы. Луч прожектора высвечивает восседающего на троне бородатого человека. Царственными жестами он отдает распоряжения расположившимся у его ног вассалам. Молодая прекрасная женщина просит пощады. Но он неумолим. Рыдающую женщину уводит безжалостная стража. Та же участь постигает ближайшего советника короля. Он уходит на казнь с высоко поднятой головой. Зато молодой белокурый человек с лицом предателя пользуется неожиданной милостью – король прижимает его к груди и оказывает всяческие знаки внимания. Маленький зал театра заполнен едва на треть. Когда занавес опускается, звучат жидкие аплодисменты.
ГРИМЕРНАЯ КОМНАТА. ИНТЕРЬЕР
Вначале снимается парик. Отклеивается борода. Седые усы. Всклокоченные брови. Теперь в зеркале отражается молодой человек лет под тридцать – Дима. Дима закуривает, но женская рука вынимает из его губ сигарету. В зеркале появляется молодая женщина – та самая, которая на сцене умоляла Диму о пощаде.
Маша. Сегодня нужно забрать у мамы девочек.
Дима. Сегодня я не могу.
Маша. Интересно, чем же ты так занят?
Дима. У меня встреча с одним нужным человеком. Он обещал дать денег на спектакль.
Маша. А потом надо будет выпить с нужным человеком, обмыть несуществующие деньги на спектакль, который никогда не будет поставлен, потом с нужным человеком посетить несколько нужных мест, где будет выпито море уже с ненужными людьми, которые будут жаловаться друг другу на жизнь…
Дима. О Господи, опять все сначала!…
Маша. Нет, Димочка, на этот раз уже конец!