День да ночь

Исхизов Михаил Давыдович

– Видите овеществленную народными умельцами красоту?
– не отставал Лихачев.

– Вроде вижу, - соврал младший сержант.

– Видит, - кивнул Лихачев Опарину.
– А ты говоришь - непривычному человеку сложно.

– Значит, острый глаз, - нашелся Опарин.

– Не глаз! Тут душа нужна! Прекрасное мало видеть. Его чувствовать надо! У человека, обладающего тонкой чувствительностью, при виде прекрасного, диафрагма издает особые колебания, - Лихачев вспомнил лекции искусствоведов, которые еще не такое выдавали.
– Вы имели отношение к искусству!
– нацелился он пальцем в младшего сержанта.

–

Ну-у, - протянул тот и задумался.
– В какой-то степени. В самодеятельности участвовал.

– Что я говорил!
– торжествовал Лихачев.

– Ты покажи ему кирку, - предложил Опарин.
– Ту самую, у которой конец обломан. Тогда и увидим.

Опарин не представлял себе, зачем надо показывать кирку. Но верил в находчивость Лихачева.

– И покажу!
– с вызовом заявил Лихачев.

Он отошел к площадке, где лежал шанцевый инструмент, выбрал там нужную кирку и тотчас вернулся. Пытался пристроить эту злополучную кирку у стены траншеи, потом на бруствере, затем за бруствером на траве, но сам браковал все эти места и, наконец, расположил ее возле колеса орудия.

– Вот!
– он жестом экскурсовода указал на кирку-инвалида.

– Не увидит, - усомнился Опарин.

– Увидит! Он в самодеятельности участвовал, значит, имеет отношение к искусству.

– Не увидит!
– заявил неожиданно для себя Дрозд. И пришел в ужас. Получалось, что, вместо того чтобы выручать своего брата писаря, он помогает его разыгрывать.

– А посмотрим!
– Лихачев протянул руку в сторону искалеченного инструмента.
– Широкий круг колеса и на его фоне узкий серп кирки: образное изображение широты вселенной и утверждение достойного места в ней нашей Земли. Ручка прямая, как луч! Четкий символ бесконечности, вечности и движения вперед... Так?

Младший сержант Бабочкин видел и колесо, и сломанную кирку, и торчащую ручку. Но не мог понять, какое отношение они имеют к вечности, бесконечности и движению вперед.

– Частично вижу, - сказал он, чем обрадовал не только Лихачева, но и Опарина. Даже Бакурский заинтересовался.

– Вот!
– торжествовал Лихачев.
– А теперь берем лом!
– возвестил он тоном, каким опытный конферансье объявляет выход "звезды".

Он принес лом, вбил его в рыхлую землю бруствера и подошел к младшему сержанту.

– Вот так, на фоне неба, - Лихачев присел на корточки, приглашая младшего сержанта сделать то же самое, и посмотрел на лом снизу вверх.
– Правда ведь, есть в этом своеобразная символическая красота?

Затянутый этим напором, младший сержант Бабочкин тоже присел и посмотрел. А когда он вслед за Лихачевым распрямился, то готов был признать, что черный лом на фоне серого неба вполне может что-то символизировать. Но сказать ничего не успел, ибо увидел стоящего над бруствером Афонина. Афонин с изумлением таращил на них глаза. И Бабочкин понял - что-то здесь не так. Он оглянулся и увидел Дрозда. Когда взгляды их встретились, Дрозд сжал губы в ниточку и отрицательно помотал головой, предостерегая младшего сержанта. Остальное нетрудно было сообразить. И лопата сразу стала лопатой, сломанная кирка - сломанной киркой, а тяжелый неуклюжий лом даже на фоне неба оставался тяжелым неуклюжим ломом.

– Вы что, разыгрываете меня?
– спросил младший сержант. Спокойненько спросил. Не

рассердился, а просто поинтересовался.

– Да. А что, разве нельзя?
– удивился Лихачев.

– Почему нельзя, можно. Хорошо сработано. Репетировали?

– Да что вы, экспромт, - обиделся Лихачев.
– Мы к репетициям никогда не прибегаем. Только экспромты.

– Сильны, черти!
– восхитился младший сержант, чем вызвал ответные улыбки. Когда тебя хвалят, это всегда приятно. А особенно приятно, если сам потерпевший оценил.

– Стараемся, - потупил взор Лихачев. И Бабочкин решил, что впредь никогда не станет безоглядно верить чистым и простодушным голубым глазам.

А Лихачев помолчал, сколько считал нужным, и кивнул на лопату, с которой все начиналось:

– Надеюсь, эта лопата вас устраивает?

– Устраивает, - согласился Бабочкин.

– Инструкция такая, - напомнил Опарин.
– Бери побольше, бросай подальше. Пока летит - можешь отдыхать.

– Постараюсь усвоить.

Младший сержант отошел в сторонку, где с наветренной стороны лежали вещи солдат, сложил свое имущество, снял гимнастерку и нательную рубашку и вернулся к траншее. Солдаты увидели чуть пониже правой лопатки белую отметину. Значит, и писаря бывают разные.

– Становись сюда, - предложил Бабочкину Дрозд, освобождая место в траншее рядом с собой.

– Можно и сюда, согласился тот.

На редкость покладистым оказался младший сержант. И копал он легко. Конечно, не так, как Опарин или Афонин, но вполне подходяще. И эту его сноровку расчет тоже оценил.

* * *

– Перекур с дремотой!
– объявил Опарин.

Бакурский привычно отошел в сторону, присел на невысокий бугорок и уставился в небо. В не дающее ему покоя небо. Будто ждал, что вот-вот разойдутся облака и покажется строй самолетов его полка. А может быть, стерег, не вывалится ли из облаков шальной "фоккер". Вывалится и ударит крупнокалиберными... Разве догадаешься, о чем может думать человек, побывавший по ту сторону жизни и вернувшийся оттуда с изуродованным лицом и обожженной душой.

И Лихачев отошел в сторону. В редкой и чахлой травке он увидел колонну деловито спешащих куда-то муравьев и потянулся за ними. Разыскал голову колонны, опустился на колени и стал наблюдать.

– Впереди, растянувшись широкой цепью, двигался разведвзвод. Разведчики тщательно обшаривали дорогу и прилегающие к ней участки. То один из них, то другой возвращался к колонне, докладывал обстановку, получал указания и снова убегал вперед.

Справа и слева боковыми дозорами двигались одиночные муравьи. Стремительными зигзагами обшаривали они каждый сантиметр земли, заглядывали под каждый комок, обыскивали каждую бороздку.

Сама колонна двигалась медленно, плотным строем. Никто не выбегал вперед, никто не отставал, не отлучался. Строй шел четко, как будто кто-то постоянно отдавал нужные команды. Но обнаружить командира Лихачев не смог. Потому что невозможно было определить, кто здесь полковник, кто сержант, а кто просто рядовой муравей. Все они были черненькими, все одинаково быстро двигали лапками, и никто из них никому не читал мораль, никто никому не врубал. Если и находился здесь кто-то в чине муравьиного полковника, то он, как и все остальные, шел пешком и не выходил из строя. На такое стоило посмотреть.