День денег
Шрифт:
– А чего это они? Не понравилось, что ль?
– Наоборот! Это молодежь свистела, у них теперь принято в случае восторга. Вы сходите на рок-концерт или дискотеку. Чем больше нравится кто-то или что-то, тем больше свиста.
– А как ты разглядел, что только молодежь свистит?
– А старикам свистеть нечем: зубов нет!
Губернатор удовлетворенно хмыкнул, а Парфен остался весьма доволен ответом, в котором дурак-посторонний мог бы усмотреть с его стороны лесть, а умный увидел бы тонкую издевку: свистят-то не зубами, а губами, но губернатор этого по тугомыслию – не сообразил!
(И
Парфен выпивал, принимал на ушко поздравления друзей, радующихся, что он умело подставил губернатора, и громкие похвалы остальных чиновников, считающих, что речь была замечательная (правда, похвалы эти адресовались губернатору, но все знали, кто ее готовил). Губернатор объявил, что в связи с проделанной сегодня тяжелой и неурочной работой для таких-то и таких-то департаментов (и конкретных лиц, помимо этого) завтрашний день будет считаться выходным.
Помаленьку Парфен назюзился, налимонился, нарезался, нажрался, налился по уши, кричал, что удалится в леса и будет жить там в одиночестве; сердобольные товарищи внесли его в автобус, а потом даже доволокли до седьмого этажа, до дверей его квартиры, поставили у стены, нажали на кнопку звонка и, заслышав шаги, ушли.
И вот Парфен вспомнил, что сегодня выходной – и тут же потерял интерес к умыванью и бритью, тут же тошнота подступила к горлу, голова закружилась, ноги ослабли, и он поплелся к кровати и рухнул.
Вот ведь, думал он, пока я был занят необходимостью вставать, умываться и одеваться, ничего не болело! Плохо и уязвимо устроена психика человека. Надо учиться у природы и у тех, кто учится у нее. Недаром в книгах Кастанеды описывается, как человек, прыгающий с камня на камень, не чувствует ни посторонних тревог, ни физических болей, ни депрессий там каких-то и тому подобного. Цель и сосредоточенность делают его неуязвимым. Вся жизнь должна быть – прыжки с камня на камень над пропастью, подумал Парфен.
Тут в комнату вошла его жена, потомственная интеллектуалка Ольга.
– Что, б., е. т. м., с., п. м., х. тебе? – иронически спросила Ольга, снабжая свою речь, как многие современные интеллектуалки, забубенным матом.
Парфен промолчал.
– Наверняка, г., е. т. м., перед б. в., с., а то какую-нибудь м. и в., к. з., м. з., к. з.! – сказала Ольга.
Парфен на это обвинение только плечами пожал.
Он пил, в общем-то, редко, но если уж пил, то до упора, наутро всегда хотелось опохмелиться, однако служба не позволяла. Но сегодня – свободный день! Если б Ольги не было дома! – а она почти всегда дома, ученики домой к ней приходят. Впрочем, если б и не было ее дома, у него, насколько он помнит, нет денег. Вчера заглядывал в бумажник: какая-то металлическая мелочь…
– Оля, мне плохо, – сказал он. – У нас там было…
– Было? А кто ночью, к. з., е. т. м., встал и все в. на х. до капли, п. м., у. к.?
– Ночью?
– Ночью.
– Мне плохо, Оля. Хотя бы бутылку пива.
– Сходи.
– У меня нет денег.
– А у меня
И она вышла из комнаты.
Парфен подумал, что даже если б и были у него деньги или дала бы их Ольга, он, кажется, просто не в силах одеться и дойти до ларька, до угла улицы.
Как можно быть такой жестокой к человеку, ближе которого у тебя никого нет? – удивился он, думая про Ольгу.
Он думал и о том, что она, зарабатывая больше его, все чаще и все безжалостней укалывает его этим, он думал, что стройность Ольги с возрастом превратилась в костлявую худобу, а ироничность ума ее перебродила и выродилась в язвительность.
И, думая об этом, он почувствовал себя лучше.
Это я раздражаюсь, злюсь, и выделяется адреналин, догадался Парфен.
И он начал думать и вспоминать о плохом в своей жизни, скопившемся к этому моменту. Надо глядеть правде в глаза: он уже не любит свою жену Ольгу. Сын Павел не уважает его, а юная жена сына Ирина совершенно не видит в нем мужчину, как и другие с. ее возраста, е. т. м., м. п., чтоб им, б. с., х. ш. п.!
Месяц назад Парфена бросила любовница, с которой он был телесно и душевно счастлив три года, бросила подло, насмешливо, перейдя в похабные руки какого-то своего ровесника из богемной среды, чтоб ей, ш. б., провалиться!
Короче: жизнь сделана и жить, в сущности, дальше некуда. Или тянуть дальше эту лямку, самоубийствуя каждой минутой, или все бросить к е. м. и начать все заново!
Парфен понимал, что во многом он сам виноват, но если на этом сейчас сконцентрироваться, впадешь в окончательную немощь, и он нарочно валил вину на жену, сына, на судьбу, на друзей и товарищей по работе, на существующий строй, на несправедливость людей и планет и от этого злился все больше, все больше и вскоре ощутил гневный прилив физической бодрости, вскочил, быстро оделся, зашел на кухню, чтобы выпить воды, и отправился к выходу.
– Ба! Ты куда это? – спросила Ольга.
– Я ухожу. Я ухожу от тебя насовсем, потому что ты мне о., е. г., с. п. р., в. е. л., р. ш. в., ясно?
– Ты бредишь, м.? – поинтересовалась Ольга. – Прямо вот так – без вещей?
– Да. Без всего. И никогда не вернусь, понимаешь меня?
– Понимаю, – кивнула Ольга и склонилась над книгой, готовясь к очередному занятию.
Это окончательно вывело из себя Парфена, и он даже не воспользовался лифтом, а по-молодому упруго сбежал по лестнице.
Но на улице ему стало плохо.
Было солнечно и довольно тепло.
На отрезке улицы Мичурина от Рахова до Чапаева, как вы, конечно, знаете, есть по четной стороне только один большой девятиэтажный дом, где и живет Парфен, остальные дома старые, одноэтажные и двухэтажные. В одном из них, вспомнил Парфен, живет бывший его друг детства и бывший одноклассник Змей. Парфен давно уже не останавливается с ним и с прочими окрестными алкашами поговорить за жизнь, здоровается на ходу кивком головы – и все. Иногда взаймы даст. И не раз давал, между прочим. Но у Змея есть совесть: набрав сумму, равную цене двух бутылок водки, он никогда уже не просил у Парфена, как бы ему плохо ни было.