День дурака
Шрифт:
– Но я же была без сознания!
– И что?
– Это изнасилование.
– Изнасилование – это когда против воли. Но это не имело отношения к твоей воле, ты же ле жала без чувств. А если бы была в сознании, то не стала бы возражать.
– И все равно это применение силы, изнасилование.
– Да ладно тебе. Я спас тебе жизнь. Посадил тебя на автобус. А если бы я этого не сделал, то тебя изнасиловал бы целый бар.
Сельма зарыдала и сорвала с себя ожерелье с полумесяцем, внутри которого блестела звезда, и начала вертеть полумесяц в руках. Она закусывала щеку, пока рот не наполнился кровью, и она
– Если бы не ребенок, я бы тебя убила. Но мы нужны ей. Я ничего не могу с собой поделать – я люблю дочку. Обещай, что ты тоже всегда будешь любить ее!
– Разумеется, а что, ты сама не видишь?
Сельма продолжала рыдать. Иван подошел и обнял ее за плечи.
Она вздрогнула:
– Не прикасайся ко мне!
Он уныло уселся на малиновый диван.
– Остается только надеяться, что воспитание и культура сильнее повлияют на то, какой она вырастет, а не твои гены, твоя природа, – всхлипнула Сельма. – Надеюсь, она вырастет другой.
– Прости, что я могу сделать, чтобы заслужить прощение. Я люблю дочку, и мы могли бы быть счастливой семьей, если бы ты меня простила. Но, учитывая все обстоятельства, время и опьянение, то я не понимаю, что я такого сделал.
– Мне бы хотелось простить тебя ради Тани. Может быть, на этой уйдет несколько месяцев. Но мы можем попытаться. Но если не получится, я тебя убью. – Она посмотрела на него весьма убедительно, ее лицо исказилось от злости, ненависти и беспокойства.
– Да ладно тебе, не говори чепухи. Хорошо, что Таня нас не слышит. – Иван нахмурился и спрятал лицо в ладонях, застонал, а потом начал рвать на себе волосы.
– Что, чувствуешь себя виноватым? – спросила Сельма.
Он мерил шагами комнату. Молнии освещали помещение короткими вспышками голубоватого света, после чего все погружалось в полную тьму, и Сельма видела мужа в виде серии мгновенных фотоснимков. Она ничего не сказала, но прислушивалась к его шагам, к тому, как он спотыкается о стулья, наступает на игрушки и ломает их.
– Где-то в глубине меня был похоронен влюбленный в тебя парень, – сказал Иван, – и он вышел наружу, одержал надо мной верх и занимался с тобой любовью. Он, а не я. Это сделало наше прошлое.
– Не надо философствовать. У тебя всегда плохо получалось. Ты еще говоришь об изнасиловании «заниматься любовью»?
– Это было так нежно, что не могло называться изнасилованием. Может, это не я сейчас философствую. В каждом из нас обитает множество личностей, «я» прошлого, «я» будущего, но нет «я» настоящего. Мы сейчас пусты, просто пространство, в котором настоящее поссорилось с прошлым.
– Философия – это не оправдание. У тебя нет оправдания, – сказала Сельма.
И молнии не сверкали уже несколько секунд. только гром гремел, отчего позвякивало столовое серебро. Таня заплакала в спальне, и Сельма пошла к ней. И хотя ей исполнилось уже два года, Таня все еще охотно сосала грудь, разминая ее своими крошечными ручками и вонзая неподстриженные ноготки в мягкую плоть, Сельма не возражала против легкой боли от острых ноготков, коготков любимого котенка, и шершавого язычка. Таня ощупью нашла вторую грудь и улыбнулась, когда из нее брызнула струйка молока.
Иван разделся и лег спать. Малышка, хоть и ощущала волнение и напряжение в комнате, продолжала сосать целый час. Сельма сказала:
–
– Нет. Молоко. Хочу молоко.
– Пора спать, – сказала Сельма и выключила свет.
– Включи! Почитай книжку!
Сельма снова включила свет и почитала про счастливых медведей и счастливых орлов, кушающих счастливую рыбу.
Гроза продолжалась, и гром гремел.
– Это львы дерутся, – сказала Таня.
Крупные капли дождя громко стучали по оконному стеклу.
– Они тоже плачут, – сказала Сельма. – Сидят там в облаках и горюют, что не могут прийти к нам в гости. И стучат, чтобы мы их пустили.
– Львы, заходите, – крикнула Таня.
Когда девочка уснула, Иван захрапел на диване в гостиной и из его рта стали вырываться отрывистые аритмичные звуки вместе с неприятным запахом зеленого лука. Сельме хотелось, чтобы он умер во сне, но поскольку Иван умирать не собирался, она пошла на кухню и взяла нож. Она должна ненавидеть его за то, что он сделал, не важно, что он оправдывался и говорил, что тоже являлся жертвой. Это ее долг – отомстить. Ей будет легче, если она исправит эту ошибку. И Сельма воткнула ему нож в живот, подумав, что лучше было бы перерезать мужу горло, легче и безопаснее – более вероятно, что она сможет убить его быстро. Или отрезать ему яички, хотя ей не хотелось их видеть. Сельма снова воткнула нож Ивану в живот, а потом направила его немного в сторону, перпендикулярно вертикальным мышцам, удивляясь, как тяжело их разрезать, и надавливая на нож, пока он не уперся в ребро.
Иван встал, зашатался и упал, истекая кровью. Таня проснулась и закричала:
– Мам, мне страшно. Львы кусаются. А где папа?
Теперь и Сельма запаниковала, когда голубоватая молния показала ей, что она наделала, – мужчину, раскинувшегося в темной луже. Сельма вызвала «скорую» и поехала с мужем в больницу вместе с Таней, сосущей грудь. Она не знала, какая у мужа группа крови, и на выяснение ушло довольно много времени. В госпитале кончилась кровь его группы. Сельма не знала, какая группа крови у нее самой, и попросила сделать анализ. Оказалось, первая. Тогда Сельма сдала почти литр крови. Этого было достаточно, чтобы она почувствовала себя ужасно уставшей, и хватило, чтобы спасти Ивану жизнь. И теперь кровь Сельмы текла по его жилам.
Таня хотела молока, но из груди ничего не лилось.
– Молоко, – плакала Таня и сосала сильнее. У Сельмы болела грудь, и глаза тоже, и шумело в ушах.
– Молоко, – плакала Таня.
– Нет, кончилось, – сказала Сельма. – Может, только кровь, если захочешь. Соси, и появится. Еще кое-что осталось.
18. Все несчастные семьи похожи друг на друга
После выздоровления Ивана их семейная жизнь продолжилась. Сначала они с Сельмой поглядывали друг на друга с осторожностью, но, рассмотрев все варианты, решили, что лучше всего остаться вместе и воспитать здорового ребенка. Во многом можно было винить войну, но теперь, после подписания Дейтонского мирного договора, пришла пора строить заново и страну, и семью. Из-за своих откровений Иван потерял главенствующее положение в семье. Но в этом отношении он просто последовал той модели, по которой в основном и строились семьи в их регионе.