День дурака
Шрифт:
У него свело живот от тошноты, изжога поднималась по грудной клетке, где тупая боль усиливалась с каждым вздохом с левой стороны грудины. Сердце билось в странно медленном ритме, оставляя пропасть между ударами, пустоту, в которую, ему казалось, он падает.
Сердце стишком долго дожидалось следующего удара. А будет ли он вообще, этот следующий удар? Иван не осмеливался сделать вдох, боясь, что воздух надавит на сердце и задушит его. Даже глоток воздуха мог убить.
Смерть внушала ужас, но мысль о том, что снова придется выйти из дому, вселяла тревогу. Как бы хотелось больше никогда не двигаться, но оставаться живым, зависнуть где-то между жизнь и смертью, не умирать, но и
И словно исполняя его желание, сердце замешкалось и не стало биться. С Иваном случилась истерика, от которой тело содрогалось в конвульсиях от мощных ударов током, после которых он застывал без движения. А когда удары током прекратились, Иван оказался парализован. Он не мог пошевелиться. Глаза остались открытыми, ему не удавалось их закрыть.
Кто сейчас мог винить Ивана за то, что он не справился со своими проблемами? А как, скажите на милость! Он не мог пошевелить ни единым мускулом.
Сначала Иван обрадовался своему новому состоянию. В этом было что-то впечатляющее, экстраординарное, окутанное misterium tremendum [11] ,что-то ужасающее. И теперь вместо презрения он испытывал к себе жалость. Через эту жалость он поднялся на новую высоту – уважения, даже нет, любви к себе.
Иван невольно продолжал дышать, словно за него это делал кто-то другой, живущий в его теле. Его сердце неуловимо билось с длинными интервалами, усиливая ощущение пустоты. Ивану стало интересно, услышит ли он сердцебиение, как обычно, в ушах, шее, больном зубе, но ничего не чувствовал и даже задумался: а бьется ли его сердце?
11
Тайна, повергающая в трепет (лат.)
21. Займемся этим на свидетельстве о смерти
Проснувшись рано утром, Сельма пошла в ванную, даже не взглянув на Ивана, умылась и почистила зубы по старинке – вправо-влево, безо всяких там американских «вверх-вниз», – а потом закричала:
– Иван, вставай! Уже почти пять утра. На работу опоздаешь, только этого нам и не хватало!
Затем Сельма подкрасила брови, хотя она в принципе была противницей декоративной косметики – просто сделала их чуть ярче, но так искусно, что и в голову не могло прийти, что это не ее естественный цвет. Затем, вынув маленькое зеркальце, Сельма посмотрела на себя в профиль в большое зеркало над раковиной и подчеркнула карандашом ресницы – это не мешало естественности, но делало взгляд глубже.
Узнав, что муж пошел на сторону, Сельма снова стала следить за собой. В свои пятьдесят с небольшим она была величавой, уверенной в себе, сексуальной и чувственной, но при этом уязвимой и сомневающейся в собственной привлекательности. Засунув карандаши в косметичку, она отдернула занавеску и выглянула в окно. В тусклом утреннем свете лениво накрапывал дождь.
Сельма пошла в спальню, размышляя, одежду какого цвета выбрать. Она склонялась к красному, поскольку в серости холодного дня теплый цвет будет радовать глаз. Открыла комод и устало крикнула:
– Иван, вставай! Пора на работу!
Эти крики Иван ненавидел всей душой, если у него вообще была душа.
Когда муж не огрызнулся в ответ, как обычно – «Неужели мужчина не может спокойно полежать в собственной постели? Отстань!» – она повернулась, чтобы посмотреть, что это еще за новости. Широко распахнутые глаза Ивана налились кровью и остекленели. Сельма подскочила к кровати и потрогала его руки. Холодные и окоченевшие. Сельма закричала. Иван
В дверях спальни, услышав крики, появилась бледная дочка с круглыми от страха глазами. Сельма пощупала пульс Ивана и послушала сердцебиение, но почувствовала только холод его кожи. Сельма снова закричала и разрыдалась бы, если бы не заметила девочку. «Все в порядке. Ничего не случилось. Иди в кроватку. Ты ничего не видела, все будет в порядке». Она тараторила так быстро, что еще больше напугала Таню. Таня не решилась выйти из спальни. Папа стукнул маму? Нет, этого не может быть. Это же мама над ним наклонилась. Неужели это она его ударила? Нет, он же так спокойно лежит. Тогда что?
Сельме пришлось бежать по мокрым улицам целых восемь кварталов до станции «скорой помощи», потому что телефон не работал – совершению обычное явление после проливных дождей в послевоенной неразберихе.
Зевающая медсестра сообщила, что доктор играет в карты в «Охотничьем рожке». Сельма ненавидел бары, но сейчас выбора не было. Доктор только что ушел, и в баре осталась всего пара пьяниц, спящих на полу. В зале пахло разлитым приторно-сладким красным вином.
Сельма прибежала в другой бар, работающий круглосуточно, в «Погребок». Вообще-то по закону он не должен работать всю ночь, но поскольку полиции да и практически всем остальным жителям нужно было где-то выпивать под утро, некоторые бары все-таки неофициально работали.
Доктор оказался там – сигарета во рту, карты в руках, бутылка желтоватой сливовицы на столе – в окружении нескольких собутыльников.
Определенно, он не подходил на роль врача, и вообще таким место только в баре. Он заработал на экзаменах самые плохие оценки, и на получение диплома ушло больше десяти лет, поскольку будущего доктора больше интересовали походы по барам и все, что с этим связано: выпивка, карты, женщины и, время от времени, драки (хотя с возрастом он стал драться все реже и реже, компенсируя это частыми походами к проституткам в «массажные салоны»). На экзамене по кардиологии он схитрил (за него экзамен сдавал похожий на него внешне двоюродный брат), так что от него особой помощи Ивану не дождешься.
Доктор Рожич подошел к телу Ивана, дотронулся до его запястья и, не обнаружив пульса, быстро начал искать сердцебиение, а потом еще быстрее – пульс в сонной артерии.
Он надел свой стетоскоп и начал скользить прохладным металлическим кружком под рубашкой Ивана, вокруг соска, близко к грудине. Доктор попытался открыть Ивану рот, чтобы осмотреть язык, но не получилось, тогда он сунул градусник в угол рта, туда, где отсутствовал зуб.
– Доктор, есть ли хоть какая-то надежда? – спросила Сельма, когда доктор ждал, пока измеряется температура.
– Надежда есть всегда, – ответил доктор.
Температура была около тридцати трех целых и трех десятых градуса.
Рожич посветил в глаза Ивану тонким лучом фонарика, а потом закрыл ему веки, медленно снял стетоскоп, сунул его в чемоданчик и повесил свой синий от щетины двойной подбородок на грудь. Он держался с достоинством генерала, которому только что сообщили, что его армия потерпела поражение. Без сомнения, доктор зря прожил жизнь. Он бы больше преуспел на театральном поприще, к этому у него действительно был талант; на самом деле его так тянуло в бары, потому что бары – это тоже своего рода театр. Но сейчас его игра произвела ужасающее впечатление. Сельме не пришлось спрашивать, умер ли Иван: если такой достойный врач констатировал смерть пациента, так оно и есть. Доктор произнес свой диагноз «Он умер!» громким, зычным голосом, от которого Сельму затрясло, от озноба стало пощипывать кожу. Она разрыдалась.