День и ночь

Гончарова Галина Дмитриевна

Наталья Николаевна махнула рукой и полезла в шкаф. Достала оттуда электрический чайник, конфеты, пряники.

— Ладно. Работать сегодня не получится, давай посидим, поговорим. Знала ли я тетю Пашу? Не могу сказать, что ее вообще кто-то знал. А сейчас уж и живых не осталось, небось.

— А дочь ее?

— Вот уж кто свою мать хуже всех понимал, так это Клавка. Но тут теть Паша сама виновата была.

— Почему? Избаловала?

— Ну, можно и так сказать…

Ирина сложила руки, показывая,

что скажите, пожалуйста! Интересно же!

— Вы, молодые, сейчас в такое и не поверите.

— А во что такое надо поверить? — поинтересовалась Ирина.

— Да ведьма была тетя Паша. Понимаешь, ведьма.

Ирина аж рот открыла.

Она собиралась разговор наводить исподволь, а тут все на тарелочке! Кушай, не обляпайся.

— Настоящая?

— Да уж не игрушечная. Кстати, и слово это она не терпела.

— Почему?

— Говорила, глупое. Импортная чушь нанеслась, а мы и повторяем попугаями. Она себя ведуньей называла. Потому что ведала. Знала что-то, что другим неведомо. Ну и могла многое.

— В смысле, порчу навести, проклясть…

— Нет, этим она не занималась, покачала головой Наталья Николаевна. — Могла, знаю. Мать рассказывала, был случай. Знаешь, в советские времена у нас много чего замаливалось…

— Да?

— Я тогда тоже маленькой была, а только так получилось. Начали дети в округе пропадать. Маньяк какой объявился, что ли? Сейчас бы все газеты кричали, люди береглись бы, а тогда ведь никто, и никак… молчали все.

Ирина молча кивнула.

Было такое.

Почему так долго развлекался Чикатило?

Да потому, что никто ничего толком не знал, никого не предупреждали! Хотя и это спорно. Тут не знаешь, как лучше. Или не информировать население и без помех вести расследование, или информировать и получить панику и факты самосуда. Последнее — запросто. А еще есть подражатели, тоже те еще твари. Проинформировали руководителей предприятий, директоров школ, а всех подряд… не факт, что лучше будет.

— Трое детей пропали, как сейчас помню. Вот, мать третьего и прибежала к Прасковье. Плакала, кричала, в ногах валялась…

Почему-то Ирина ее отлично понимала. А что бы она?

Да хоть бы с телевышки прыгнула на месте той матери. Лишь бы все было с малышом в порядке…

— И?

— Хочешь верь, хочешь не верь, а Прасковья ее повела к себе. А я ребенком была, нам с Клавкой все любопытно было. Ну мы и подглядели.

Ночь-полночь, сидит Прасковья над блюдом с водой, у женщины, которая к ней пришла, рука порезана, кровь в воду капает… нам аж жутко стало, а та все смотрит, смотрит… и две свечи горят по обе стороны, а больше ни искорки нигде.

Потом помрачнела.

Сказала, что жив пока ребенок, но надолго его не хватит, если до утра не найти, то и не спасти.

Только куда бежать, где искать, она точно не знает, дом видит, нарисовать может, но ты побегай по городу? Но еще один путь есть…

— Какой?

— К ней бы не прислушались, понимаешь? Да и что она видела, это ж не дом с адресом, я потом поняла. Картинки, образы… мне она тоже гадала, чего уж там.

Ирина понимающе кивнула.

— У колодца жить, да не напиться?

— Понимаешь…

— Понимаю.

— Вот. Прасковья и предложила той женщине. Мол, от крови, по крови… она своему сыну родня, а сын сейчас рядом с палачом. Можно так сделать, что умрет поддонок. Тогда и ребенку он вреда причинить не сможет, и найти его найдут, проще будет… но плата за такое будет недешевая.

— Вроде бы в этом городе сбербанк не грабили? — попробовала пошутить Ирина.

— А плата и не деньгами. Прасковья честно сказала, что сделать — сделает, но ее сил не хватит, придется у женщины занять. Может, лет десять жизни уйдет, может, больше или меньше, она точно не знает. Но та годами жизни заплатит.

Ирина поежилась.

— Согласилась?

— Кто б сомневался. Согласилась, конечно. Прасковья ее за руку взяла и руку в воду погрузила. Прямо в миску с водой… была у нее такая, глиняная, с петухами… Вот тут мы с Клавкой и правда чуть не описались. Как там красным полыхнуло! Свечи аж до потолка огонь выметнули. И стихло все. Мы дальше и смотреть не стали, удрали. А наутро нашли того подонка, ты что думаешь? Мертвого, как камень. Ребенка он калечить начал, да сердце, видать, от возбуждения не выдержало. Обширный инфаркт.

— А ребенок жив остался?

— А то ж. До утра долежал, болел потом долго, говорят… его мать к Прасковье потом прибегала. В ноги кланялась, любые деньги предлагала.

— Еще чего-то хотела?

— Да нет, благодарила.

Ирина поежилась.

Такой вот размен.

Десять лет жизни за спасение твоего ребенка. Что скажешь? А то и скажу, цена — семечки! Хоть и двадцать лет, а не жалко.

— Жуть какая. А больше она никогда? Не наводила порчу?

— Она с моей матерью дружила, было дело. И жаловалась иногда, дело наше такое, не посплетничать-то?

Ирина закивала, подтверждая, что без сплетен жить нельзя на свете, нет…

— Вот. Она матери и рассказывала иногда, что дар у нее такой… по любовным делам она ничего не может. Ни приворотов, ни отворотов. Не дано. А вот что пропавшее найти, скрытое увидеть… это она может. И проклясть может, да. Только за такое расплачиваться потом придется, и кровью, и жизнями близких, и много еще чем. Не просто так говорят язык придерживать. Будущее она иногда только видела, часто не получалось. И то, не всегда говорила.