День, когда рухнул мир
Шрифт:
Перед человечеством сегодня стоят три глобальные задачи: это защита мира, защита духовности и защита природы. Все они – главные условия нашего дальнейшего существования. Каждая из них неполна без другой. От этих трех начал зависит грядущее не только Казахстана, но и всего мира.
Гамлетовский вопрос "быть или не быть" относительно завтрашнего человечества будет стоять перед нами вечно, если мы не прислушаемся к голосу благоразумия.
Техническое развитие в мире шагнуло далеко вперед, благодаря чему человек стал расточителен в использовании природных ресурсов, созидательная энергия человека растрачивается попусту, и он утрачивает способность содержать богатейший океан культуры и мысли, накопленный предыдущими поколениями.
К сожалению, мы далеко не в полной мере осознаем это. Интеллектуальный и идеологический вакуум уводит людей в сторону от восприятия реальности, низвергает его в пучину разложения морального, нравственного, духовного.
Третье тысячелетие требует от нас утверждения гармонии в нашем общем доме ЗЕМЛЯ. Книга в своем первозданном, высоком и единственном священном и одухотворенном значенииявляется всесильным оружием человека в защите культуры и духовности.
Книга несет человечеству знания и просвещенность.
Книга хранит в себе тайны бытия рода человеческого.
Книга – плод человеческой мысли, наделенный дыханием времени и пространства.Книге человечество доверило свои священные прозрения, откровения души. Только книга может научить, как двигаться вперед, как избежать катаклизмов и как взбираться на вершины человечности.
Книга – самый терпеливый учитель.
И только книга может научить нас безошибочно распознавать добро и зло, истину и ложь.
Для человека мыслящего нет ничего дороже книги!200-томная Библиотека журнала "AMANAT" Международного
Поддерживаю благородный поступок Клуба Абая.
Я искренне рад начинанию видного писателя Роллана Сейсенбаева в создании журнала "AMANAT" и 200-томной Библиотеки журнала.
Уверен, что истинные патриоты страны поддержат и помогут его стремлениям служить культуре и духовности Отчизны.Желаю новому изданию внимательного и благодарного читателя.
Поздравляю казахстанцев с выходом первых томов Библиотеки журнала "AMANAT" – литература, искусство, история, философия, образование и религии народов мира.
Любите, берегите и будьте преданы книге.Нурсултан Назарбаев
Президент Республики Казахстан
14 марта 2001 г.
Астана
…И услышал родной далекий голос.
"Мне трудно дышать, сын…"
И забормотал во сне:
"Отец, отец… Не уходи, отец, умоляю, ведь я так любил тебя, так люблю, нам нужно поговорить, нам о многом нужно поговорить впервые и всерьез".
"Ты слышишь, как дрожит вечная наша земля, сын мой?"
"Не слышу, не чувствую… Я теперь далеко от родных мест, я живу в Москве, из моего окна видны зубчатые кварталы бетонных новостроек, простирающиеся до горизонта".
"Она тяжело ворочается, она стонет и плачет. Неужели вам, живым, неведомо это?"
"Разве может плакать земля?…"
"Разве живые совсем оглохли? Разве не доносится до их ушей утробный, рвущий душу стон, плач, скрежет Вселенной? У тебя на родине вновь идут атомные испытания! Сатанинский огонь вновь гложет нутро земли! И земля – земля вновь неистовствует в поисках защиты и пощады. Разве ты забыл, как взрывали в Чингисских горах водородную бомбу тогда, много лет назад?"
"Помню, отец, помню… Я не в силах забыть тот адов день. В сны мои вплетаются разноцветные, разноголосые ужасы того дня, и я просыпаюсь среди ночи весь в поту, глядя в остановившуюся темноту невидящими глазами…
"А я и сейчас часто дрожу от подземных взрывов! Страдание и боль! Страдание и боль! В интересах народного хозяйства! Сто пятьдесят килотонн! Атом! Атом!"
"Отец! – крикнул я. – Отец, вы живы! Разве не вас похоронил я на старом казахском кладбище близ соснового бора, что на крутом берегу Иртыша?.."
Молчание. Тишина. Пустота.СТРАДАНИЕ И БОЛЬ ЛЮДЕЙ В ЦЕЛЯХ СОВЕРШЕНСТВОВАНИЯ НАУКИ, НАРОДНОГО ХОЗЯЙСТВА, ВОЕННОЙ ТЕХНИКИ.
В Семипалатинске дрожала земля, лопались оконные стекла, а в одной из чабанских юрт у подножия Чингистау рожала молодая женщина. Рожала в страданиях и муках. Ребенок, мальчик, не желал покидать чрево матери, не хотел являться в этот грохочущий, скрежещущий мир. Казалось, плод раньше матери чувствовал, что будет происходить на земле к тому времени, когда настанет пора и ему оказаться среди живущих. Беззвучен широко раскрытый рот, обезображено лицо, безумные глаза пристально следят за действиями бабки-соседки, принимающей роды. Старая "акушерка", поймав этот взгляд, вскрикнула от неожиданности, и с этим ее криком мальчик весом в два килограмма опустился на мягкую кошму…
"День, когда рухнул мир…" – прошептал я давно забытую, но внезапно возникшую в памяти строку моих детских стихов, и туманное серое облако скрыло лицо отца, скрыло его могилу.
"Отец, где вы?.." – робко позвал я, но голос мой увяз в угрожающей тишине, пустота обуяла мою душу, и я, вздрогнув, проснулся.
Тихо… Лишь где-то на кухне капает вода из-под крана. Я раздернул занавески и увидел, что в окна уже вливается предутренний сумрачный московский рассвет.
Это называется "джоггинг", бег трусцой, "бег от инфаркта". Я бежал в сторону Сокольнического парка. С грохотом катился пустой трамвай. Сыро, холодно, безлюдно… В голове свинцовая тяжесть и ноги, как ватные… Нет, сегодня толковой пробежки явно не выйдет… Оказавшись среди деревьев, я резко остановился и принялся, медленно раскачиваясь, делать зарядку. Вялость, апатия не отпускали меня даже после контрастного душа и чашки кофе, крепкого, как деготь. И лишь когда я сел за письменный стол, что-то стало меняться во мне: отхлынула усталость, мысли обретали остроту, слова упругость… Я почувствовал зов, я готов был работать…
Резкий междугородний звонок заставил меня вздрогнуть. Я взял трубку и услышал далекий родной голос, голос матери.
– Аман-есенбисин, балам? – Здравствуй, сынок…
– Здравствуйте, мама… – Я мельком глянул на часы. Шесть утра, в Семипалатинске уже девять. Что ж, хотя бы просыпаюсь в одно время со своими земляками…
– Сынок, четвертого августа исполнится пять лет, как не стало отца. Но я собираю и друзей, и родственников не четвертого, а на следующий день. Так всем им будет удобнее…
– Хорошо, я все понял, мама. Я непременно буду.
– Ждем тебя, ждем, сынок… Да уж не потревожила ли я тебя, сынок? Ты ведь занят, наверное, как всегда, да? Прошу, не перегружай себя. Помни, что у отца сердце не выдержало, и будь осторожен, осторожен…
– Не волнуйтесь, мама, не волнуйтесь. Я слышу вас, у меня все в порядке…
Отбой. Короткий звонок… Я записал в настольном календаре – 5 АВГУСТА. ДЕНЬ ПОМИНОВЕНИЯ ОТЦА. До пятого августа было еще полторы недели. Я вновь сел за стол, но все было кончено. Слова, рыхлые, как вата, не ложились на белую бумагу, мысли… какие мысли… где они? Я всегда тяжело пишу, но – сегодня, что происходит сегодня?..
– Сегодня – неудачный день, – объяснил я самому себе.
Сегодня неудачный день… Я отшвырнул авторучку, я скрестил ладони, я положил голову на стол, на эти ладони.
Я закрыл глаза.
"Отец, если боль земли не дано понять живым, то как же ощущают ее мертвые?
"Мертвые мудрее вас, живых…"
Я подался вперед, я хотел поддержать отца, но тут же ощутил эту зияющую пропасть: он в том мире, я в этом… И все же я протянул ему обе руки, так мне хотелось помочь ему выбраться из могилы.
"Осторожнее… Ты рискуешь упасть и разбиться" , – предупредил меня отец, кутавшийся в оборванный белый саван.
… И пришла беда к людям Чингисских гор летом пятьдесят третьего года. В единый час пришла… Дети, пасшие за аулом коз и овец, враз услышали нечто ужасное – крики, вопли, женский плач. Оставив овец и коз в степи, сверкая босыми пятками, обгоняя друг друга, помчались они в аул. А там творилось что-то невообразимое: люди обнимались, прощались, клялись и кляли, кричали, рыдали. Суета, неразбериха, хаос – и мы, мальчишки, стояли, раскрыв рты и совершенно не понимая, какая напасть столь огорчила жителей нашего тихого, уютного аула. Может, война началась? С американцами или с какими другими империалистами, осенило кого-то из нас, и мы принялись жадно разглядывать громадные военные машины, снующих повсюду солдат, которые точно из-под земли появились.
– Смотрите… Раз, два, три… Десять колес у каждой из этих машин, – сказал Серикбол.
– Вот это да… Десять… Как в сказке… – загалдели мы, пытаясь забраться в кабину, кузов.
– Если это война, я уйду в партизаны, – сказал Серикбол, и нам стало завидно, что он первым выговорил это – ведь каждый из нас чувствовал себя если не солдатом, то по крайней мере "сыном полка".
– А ну-ка по домам, пацаны! – прикрикнул на нас какой-то военный в чине подполковника.
– Дядя, скажите, а с кем война? – робко обратился я к нему.
– Нету никакой войны. Прекратить разговорчики! Домой ступай, родители ждут, эвакуация будет! – рассердился подполковник.
Что такое "эвакуация", мы тогда еще не знали, но сразу же почувствовали нечто недоброе. Веяло от этого загадочного, туманного слова страхом и неопределенностью.
Во дворе дедушка смазывал колеса арбы.
– Подсоби-ка, внучек, – поманил он меня. Я и у него осведомился, что случилось.
– Нас выселяют, – угрюмо отозвался дед.
– Куда? Зачем? – удивился я, втайне радуясь внезапным переменам – надоело мне, семилетнему мальчику, все летнее время каникул торчать в ауле, пасти опостылевших овец. Я к тому времени уже Марка Твена прочитал, и душа моя жаждала новых ощущений, я
– В город, – нехотя ответил дед.
– А зачем тогда арбу готовите, если в город? – удивился я, и это вдруг чрезвычайно раздражило деда.
– Город, город… – передразнил он кого-то. – Развесили уши, твердят, как попки, – город, город. А куда скотину девать? Не в город же ее тащить. Я лично в горы ухожу, а не в город. А ты как решил – со мной будешь или поедешь вместе с матерью?
Дед сверлил меня взглядом, а я опустил глаза и молчал. Ведь мне так хотелось в город! Там жила моя Ау-апа, бабушка по материнской линии. Строгая, властная, она любила меня и разговаривала со мной, как со взрослым. Три с половиной десятка лет минуло с той поры, но я до сих пор отчетливо помню, как мы сидели с ней на городской вечерней лавочке и вели простые беседы. Она мудро говорила обо всем – и о своей дочери, моей матери, и о своем зяте, моем отце. Странно, но зятя она, по-моему, любила больше, чем дочь. Она любила моего отца, она любила меня…
И я не подымал головы, не зная, что же мне ответить деду.
– Значит, в город собрался, да? – по голосу деда трудно было определить, всерьез он задает этот вопрос или насмехается.
Я вспыхнул и попытался увильнуть от ответа.
– Посмотрим, что папа скажет…
– Что смотреть, когда и так все видно: не беркут ты, нет, не беркут… – отрезал дед. – Ладно, ступай, и без тебя справлюсь.
Я неловко потоптался подле него и вернулся в дом. Мама, и бабушка увязывали тюки, в доме был настоящий погром. Мой младший братишка путался в ногах, держась за бабушкин подол, хныкал, спала в кроватке годовалая сестренка…
– Отведи его на улицу, поиграй с ним, – сказала мама, указывая на брата.
Я взял малыша на руки и вышел во двор. Дед молча посмотрел на нас и вновь принялся за работу.
"Не беркут, не беркут! Как будто сам – лев!" – мысленно бранил я деда.
Послышались громкие голоса, женский плач, в наш двор вошло несколько человек.
– Что делать? Пропадем! Все пропадем! – причитала соседка, бабушка Бокей.
– Эта самая бомба, говорят, нечеловеческой силой обладает, может все Чингистау с лица земли стереть, – вторил ей старый Кабыш.
– Эта бомба хуже, чем та, которой американцы два японских города на нет свели. Та была атомная, а эта – водородная, – сказал учитель физики.
– Ау, Молдаберген, что нам делать? – продолжала причитать бабушка Бокей.
– Собираться, – веско и коротко отрезал дед.
– А где твой сын? – вдруг спросила Бокей.
– Где ему быть? На работе… Они там с военными в райкоме заседают, – объяснил Кабыш.
– Как начальство скажет, так оно и будет. Приказ начальства – закон для подчиненных, – закивал учитель физики. А ведь он слыл рассудительным и честным человеком. И никогда не был трусом – уйдя на фронт рядовым, вернулся с войны лейтенантом…
– Что со скотиной-то будем делать? – растерялся Кабыш.
– А ты не знаешь? – Дед глядел на него насмешливо. – В горы погоним. Или ты в город хочешь своих овец привезти? Так городские тебя самого бараном назовут.
– Да, в город нельзя, – тут же согласился Кабыш.
– И вообще, что вы здесь торчите? Не сегодня-завтра в путь тронемся, а вы тут лясы точите, – вдруг вновь раздражился дед.
– И то, и то правда, – заторопилась старуха Бокей и, всхлипывая, вышла со двора.
В это время внезапно ожил репродуктор, висевший на столбе в центре аула, и металлический женский голос произнес:
– Уважаемые товарищи! Просим вас собраться через тридцать минут на площади для встречи с руководителями эвакуационной комиссии…
Вскоре вся площадь была запружена аульчанами. В тревожной толпе стояли и мы с дедушкой.
На трибуну вместе с военными вышли руководители района, и я увидел своего отца. Вид у него был утомленный, глаза покраснели от бессонницы, но говорил он уверенно и спокойно. Я не возьмусь передать сейчас точный смысл его речи, как не помню, что говорил тогда другой оратор – пожилой военный с двумя большими звездочками на погонах, тот самый подполковник, который разогнал нас, мальчишек, по домам. Вечером отец привел к нам и его, и еще двух офицеров. Они ужинали, и я понял из их коротких реплик, что жителей будут эвакуировать в город Аягуз, а желающих – даже в областной центр Семипалатинск. Старикам дано разрешение уйти вместе со скотом в Чингисские горы. Так вот зачем приехали в наш аул большие военные машины!
Утром подполковник сказал, что брать с собой нужно только самое необходимое, окна следует закрыть тюками соломы и утешил жителей, что через месяц все они благополучно вернутся домой.
– А сейчас каждый из вас может получить в бухгалтерии райисполкома пособие на семью в сумме пятисот рублей, – закончил он.
Пятьсот рублей даже "маленковских" денег были для многих крупной суммой. Люди с достоинством расписывались в ведомости, приготовленной бухгалтером Талгатом, и все же прятали глаза, спешно расходясь по домам.
Лишь одинокий бобыль Дуйсехан, имевший в поселке репутацию чокнутого, наотрез отказался принять неожиданно свалившиеся с неба деньги.
– Дуйсехан подачек не берет! – кричал он в непонятном гневе, прежде чем покинуть собрание.
Этот его поступок с одной стороны позабавил людей, с другой – вызвал удивление. Ведь Дуйсехан был гол как сокол и кормился тем, что давали ему за его тяжкий труд: копку и чистку колодцев, помощь на покосе… Работать где-либо постоянно он не желал…
– Ишь ты гордец какой! Если этот босяк не хочет брать дармовые деньги, пускай их мне отдадут, – предложил отставной милиционер Отеген.
– Бессовестный! Тебе лишь бы чужое хапнуть! Нет на тебя Аллаха! Хоть бы Бога побоялся! – набросилась на него бабушка Бокей.
– Твой Бог денег в зубах не носит! – огрызнулся Отеген, но все же чуть притих. Он знал, что земляки недолюбливают его за то, что уж больно рьяно размахивал он в свое время наганом…
Ночью, когда все стихло, я подошел к отцу.
– Папа, я не поеду в Аягуз.
– Хочешь в Семипалатинск к Ау-апа? – спросил меня отец.
– Нет… Я поеду с дедушкой… – выдавил я из себя.
Отец смотрел на меня каким-то странным взглядом и молчал.
– Я хочу быть вместе с дедушкой, – повторил я.
Отец перевел растерянный взгляд на маму, и я понял, что ему легче руководить эвакуацией целого района, чем решить, что делать со мной.
– Комиссия по эвакуации в ауле остается. Нас семеро, и мы будем жить здесь… В Аягуз тебе одной с маленькими придется ехать. – Он помолчал и кивнул на меня. – А что с ним будем делать?
– Если хочешь, чтоб он облучение получил, отправляй его с дедом, – зло ответила мать.
– Я не получу облучения. Почему я должен получать облучение? – возразил я.
– Не нужно повторять слов, значения которых ты не понимаешь, – устало сказала мать и пробормотала: – Бомба у тебя разрешения не спросит. – И добавила совсем тихо: – Вот же навязалась погибель на нашу голову…
Отец, сделав вид, что не дослышал ее последних слов, пристально посмотрел на меня и сказал:
– Хорошо. Ты поедешь с дедушкой и бабушкой. Им ведь нужна помощь, а ты уже взрослый джигит,
– Ура! – крикнул я. – Ура!
Мать горестно качала головой.
– Нам сказали, что это безопасно. – Добавил отец.
Грузились на рассвете. Торопливо прощались друг с другом. И снова звучала эта страшная музыка растерянности и суеты – плач женщин, детей, рев машин, блеянье овец, короткие приказы военных…
Мы с дедушкой тоже отправились в путь. За аулом собрались и другие старики, старухи, которые должны были идти со скотом в горы.
Я обнаружил, что детей, кроме меня, больше нет. И тут же заметил малышку Кенже, сидевшую на арбе вместе с бабушкой. Я обрадовался. Она улыбнулась мне, и я помахал ей рукой.
– На войну шли, такого ужаса не чувствовали, – заметил кто-то из стариков.– То была война, а это – конец света.
– Значит, правду приезжий парень толковал, которого потом милиция увезла? Значит, правильно в его листочках говорилось, которые он нам читал?
Этот парень, грязный, оборванный, тощий, рассказывал такие страшные истории, что нас, аульских мальчишек, дрожь била. Он утверждал, что людей и землю ждет конец света, после чего настанет судный день, когда человек ответит за все свои грехи. Потом он раздал листочки, где (до сих пор помню!) крупными буквами было написано: Конец света. 1953 год. 17 августа. 6 часов 12 минут. Все начнется в Казахстане!
И вот он, кажется, наступает, предсказанный бродягой конец света. Во что же превращается душа людская после смерти? Меня как током ударило, горячая волна пробежала от макушки до пяток – так хотелось жить. Семилетний мальчик, я впервые задумался о смерти, которая раньше не занимала никакого места в моем сознании, впервые РЕАЛЬНО почувствовал грозное приближение безликой старухи с косой… День-другой – и душа моя предстанет перед небесным судилищем… Надо мной, над всем, что меня окружает, нависло черное облако смерти…
Погрузка задерживалась. Подполковник сердился. Мать целовала отца, что-то быстро-быстро ему говорила. И вот – тронулись в путь. Машины – в неведомый город Аягуз и далекий Семипалатинск, старики со старухами – в горы Чингистау.
Сидя на арбе, я правил лошадью. Смерть, она не уехала вместе с людьми в Аягуз и Семипалатинск, она ждет нас в глубине Чингистау… Я боялся, но мне так хотелось стать, быть беркутом! Чтобы смело глядеть в глаза дедушке-льву! Чтобы гордились мною и мама, и брат, и сестренка! И – Кенже…