День Литературы 146 (10 2008)

Газета День Литературы

empty-line/> перепутанным тропам,

сбегающим к понту, вниз.

5

Я Назона письмо, я вижу, как сильный ветр

морщит воду, как скатерть,

сгибает ливанский кедр,

как трепещет парус, назад завернув края -

туда, где рождался мир. Где лежало я

не свитком с латынью, но шумом иных начал -

державным Словом, дыханием Духа, днём,

отделившим от мрака свет, утопая в нём.

Удлиняясь платьем, разбившимся о причал. 6

Меня больше нет - лишь сквозной золотой поток

от начала времён до конца - через почерк строк,

через светоч глаз, через мельницы пылкий круг,

пролетая от понта - туда, в незакатный Юг

и колыша тростник, и вращая звезду, судьбу,

Пана шерсть раздирая прозябнувшей парой крыл,

обращая - сквозь флейту - того, кто пел и любил,

в закусившую алую - через века - губу.

7

От начала дней, до конца, до залетейских вод я - Назона письмо, карта мира, его исход,

трепетанье ветвей, стриж над Троей, ресницы взмах,

ход Архангелов сфер, вещий дух и дорожный прах,

семь поющих Гармонии, как семь дисков, летящих насквозь,

атлетических нот, что расчислил Гомера перст,

и с тех пор - эта ширь. Так страдальца вознесший крест

удлиняет до сердца Господня земную ось.

8

Тихо мачта вбегает в закат. За кормой - прибой. За ним - горизонт и небо, где нам с тобой

в длинных пёстрых аллеях, мелькая, летит листва,

где руно золотое рыжих волос и слова

обретают выпуклость, плоть, а прибой - аккорд,

в сильном свете колен где распахнут последний край

золотого хитона Жизни, захлёстнут в Рай.

Где горячий глаз доплывает в последний порт.

9

Я Назона письмо. Я о том, как платье шумит

в пылком ветре, о том, что никто не будет убит, что пронзает улиссовы кольца навылет стрела

превращений, что, вылетев из ствола

флейты нотой-наядой, - поёт. И пространство бежит в два конца,

отражённое в зеркале вод иль в ничьем зрачке,

где уловлен Амур. Где Психея дрожит в сачке.

Где дыханье и тишь. Да круги золотого кольца.

10

Я вбегаю в простор, где бредёт сквозь лазурь Филоктет,

я вбегаю в костёр, превращаясь в мельканье и свет там, где губ акварельных на чаше небесной печать -

это птицы, две алые птицы в закате кричат.

Я Назона письмо, словно плат и заплата, поток,

золотая чащоба осыпанных пудрой волос,

мельтешение слова в закатном пожаре полос

и зажжённый, как губы, с причала последний платок.

Mарина КУЛАКОВА

(Нижний Новгород)

MARINA

Уж сколько миллионов лет песка,

Камней… Смеёшься ты?
– курорты…

Позируешь художникам: тоска -

до звёзд морских, и до морских коньков,

в спираль тоски закрученных.

До спорта.

Зачем мне, море, твой скалистый смех

И тихая безбрежная улыбка?

Молчи, ты улыбаешься для всех.

Легко и зыбко.

Но я могу с тобой поговорить,

Не делая из этого секрета,

Хоть в рифму, хоть без рифм, - мы будем жить,

Нам всё равно, и так ли важно это?

Ты - моё имя.

Что ты скажешь, нет?

Диагноз?
– нет, бывает и страшнее, -

Меня зовут Мариной сотни лет.

Есть имена печальней и смешнее.

Марина, ты…

Глоток сухой воды.

Сырого солнца, взятого с отлива.

Марина, ты… И здесь мои следы.

Их нет давно. Их вывезли.

Всё живо.

Из Коктебеля вывезли песок.

Смотрела молчаливая природа, -

Сколь важным было дело, важен срок, -

Строительство военного завода.

Когда?
– теперь не важно. Вот дела…

Иные времена, иные войны.

Марина, ты… смеёшься? Я пришла.

Спокойно, море. Не шуми, спокойно…

***

В прозрачном ухе Коктебеля

Шумит попсы чужой прибой.

Возможно, в споре двух прибоев,

Один прибой прибьёт другой.

На пляже хмурится сердито,

Из волн прибрежных выходя,

Камнями ножки бередя,

Нежноземная Афродита.

Ребёнок ловит сладкий миг,

Ему на блюдечке несущий

И пахлаву, и медовик,

И вкус сгущёнки вездесущий.

И миндалём, и алычой,

И вишнями полна дорога,

И детски-сбывшейся мечтой:

Вот персики, которых - много!

И в гущу этой красоты,

На холмы персиков и вишни

Такие разные мечты

(как вариант: и я, и ты)

сюда спускаются чуть слышно…

И ярко светятся впотьмах,

Таиться вовсе не желают:

Играют искрами в камнях.

Огнём в керамике пылают.

Они уже который год

Спускаются на побережье,

Преодолев свой путь. С высот

Безденежья и безнадежья…

Валерий МИТРОХИН

(Симферополь)

ВОСТОЧНЫЙ КРЫМ

Бирюзовый атлас раскрои

Белым лезвием молнии майской.

Вновь струятся закаты твои,

Наподобие ткани дамасской.

Словно воды лимана, мелка

Поволока тумана земного.

Лёгкий трепет

подёрнул шелка

Твоего измеренья иного.

Задержало слова на губах,

Осушило - шершавыми стали…

Плещут крыльями птицы рубах

Цвета красной и травчатой стали.

Максим КАБИР

(Кривой Рог)

***

В зимней Ялте гортань у простуды узка

И в троллейбусах кашляют побра-

Тимы. Море, набычась у скал,

Больше не претворяется добрым.

А плечами с разбега по пристани бьёт,

Будто только откинувшись с зоны.

И стоят корабли, и пустует жильё

У приветливой бабушки Сони.

И гостиницы, где мы глотали коньяк,

Неизменно вонявший клопами,

Площадь Ленина, площадь Макдоналдса, шлак

Всех стихов, что легли между нами.

Щёлкай, мыльница, так, словно Понтий Пилат

Доставал из тебя земляничный

Плод,

оставь мне на память безлиственный сад,

Воцерковлённый, сонный, больничный.

Чеховщина какая-то! Будто не наш

Этот неузнаваемый, зыбкий,

Исчезающий в розовой дымке пейзаж,

Этот снег с негритянской улыбкой.

ВЗЯТИЕ СЕВАСТОПОЛЯ

Севастополь рифмуется с автостопом,

С Советским Союзом,

с распиленным флотом.

Простому туристу не взять Севастополь,

Ни кровью, ни даже июльским потом.

Немчура, какой-нибудь Карл Дённиц,

Задумает брать Севастополь измором,

Но тут же, поверженный, он упадёт ниц,

И, вспыхнув, его прикарманит море.

Прекратите, собаки, зубами лязгать,

Подавитесь, фашисты, татарским пловом!

Севастополь берётся обычной лаской,

Холодным пивом да добрым словом.

Константин ВИХЛЯЕВ

(Ялта)

***

Близость родины. Ветер в лицо.

Дух, заверченный керченской пылью,

Прожигает стигматы на крыльях

Говорящих на русском птенцов.

Здесь не пышет барочной Москвой,

Мох античности ссохся до хруста,

На краю государства-Прокруста

Только ветер бузит штормовой.

По ту сторону ветра - война.

Там, где небо дешевле погона,

Свой закон человечьего гона,

Свой Прокруст и своя пелена.

От причала отходит паром,

Из колонок гремит "шуба-дуба",

И спивается город-обрубок,

Ощущая бездомность нутром.

Невдомёк ему, где его род -

То ли в той стороне, то ли в этой.

Не взыщи, я не знаю ответа,

Я и сам, как оторванный плод.

Вот стою на промозглом ветру,

В одежонке из русского мата…

Здесь, на жёлтой земле Митридата,

Ветра родины нет. Точка. Ру.

Андрей БАРАНОВ

(Ижевск)

Южное танго

Вино называется "Южное танго".

Его разливают

в литровый пластик по 77 рублей.

Оно красное, даже рубиновое, терпкое,

как твои губы в глубине парка,

и тоже недорогое.

Пей.

Пей из горлышка. Горлышко твое узкое-узкое…

Ты пьёшь вино, а оно тебя выпивает.

Я его тоже пью, но оно меня не берёт.

Я не знаю, ты не знаешь, никто не знает,

отчего одиноко так, хотя вот - южное танго, горячий рот…

Пей. Горлышко твое узкое-узкое.

Южная кровь из уголка губ толчками пульсирует,

струйками тёмными пятнает юбку.

Надо мной небо, трава под тобой.

Цикада стрекочет -

как будто в траве Патрисия Касс грассирует.

Хорошо, что не Гюнтер Грасс.

Пой, Патрисия. Пой.

Какое танго!..

Ветер подолы лип швыряет на голову,

крутит и лапает,

те отбиваются листьями.

Куда им!

Он груб и уверен, он тащит тебя в кусты.

Он знает, ты знаешь, я знаю:

у тебя жаркие губы, искренний взгляд

и лживое сердце, Патрисия.

А у меня - южное танго. И ещё - ты.

JOHNNIE

Чем глотка обожжённей,

тем больше звёзд в окне.

Когда б не старый Джонни,

хреново б было мне.

Я счастлив, что он дышит

на том краю стола,

и слушает и слышит,

как слышать ты могла.

Как ты могла?..
– Пустое.

Я столько раз сожжён.

Нас двое, двое, двое -

я и мой верный Джон.

Мой выдержанный, чистый

и дубом налитой,

как ты, мой самый близкий,

как ты, мой золотой…

Я золотою злостью

нальюсь до немоты -

и он, махая тростью,

опять уйдёт. Как ты.