День мертвых
Шрифт:
Пока она рассказывала, солнце перебралось с одной стороны террасы на другую. Пепа Эспиноса поплавала немного и ушла. Вернулись из школы дети. Ампаро вынесла поднос с чипсами из тортильи и сальсой, ведерко со льдом и местным пивом, а Стата все говорила, забыв о смущении, изливая накипевшее, глядя в необыкновенные, бездонные черные глаза Мигеля Сантаны. Он же почти не задавал вопросов и совсем ничего (что удивительно для мужчины) не советовал, однако Стата, пересказывая ему самые невероятные эпизоды своей жизни, осознала вдруг, что хочет его одобрения и сочувствия, что ее гложет незнакомый прежде стыд.
Когда солнце начало заваливаться за крышу дома, Сантана взглянул на наручные часы и
– К сожалению, меня зовут дела.
– Затошнило от скуки?
Он не улыбнулся. Она на миг смутилась и подумала, что слишком часто ведет себя так – отпускает дурацкие шутки, чтобы сбросить неуютное бремя искренности.
– Отнюдь, – ответил он. – С большим удовольствием послушал о вашей жизни. Она так не похожа на нашу. У меня четыре сестры, все они замужем и живут в нескольких километрах от места, где родились. Вы поразительная девушка. – Он протянул руку, и Стата пожала ее. – Что ж, надеюсь снова с вами увидеться. – Он улыбнулся. – Может быть, в церкви.
Сантана ушел.
Она вернулась в дом, переоделась в шорты и гавайскую рубаху и на звук голосов двинулась к кухне. Голоса были громкие и злые, а принадлежали они Лурдес и ее тетке. Войдя в комнату, Стата увидела Эпифанию и Ариэля за дальним концом длинного стола – очевидно, они там делали домашнюю работу и держались при этом тише воды ниже травы, как принято у детей, когда старшие сами ведут себя как дети. Ампаро и Лурдес стояли у двери и ссорились: сверкающие глаза, раскрасневшиеся лица. При появлении Статы обе умолкли.
– Что здесь происходит? – спросила она.
– Она говорит, мне нельзя ехать со всеми в понедельник! – выпалила Лурдес. – Дура!
– Это я-то дура? Так не я же плохо учусь. – Ампаро повернула голову к Стате. – Мне сегодня звонили из школы. Она даже на половину занятий не ходит. – Женщина беспомощно заломила руки: она явно была близка к отчаянию. – Я не могу справляться со всем сразу, со всеми этими новыми делами, да еще присматривать за ней.
– А кто тебя просит? – закричала Лурдес. – Ты мне не мать! И когда я попаду на телевидение, всем будет плевать, какие у меня там оценки по геометрии!
Вопли продолжались, пока на кухню не вошел Мардер.
Оценив обстановку, он спросил Ампаро, в чем дело. Та ответила, и когда Лурдес попыталась встрять с комментариями, Мардер осадил ее одним взглядом.
– Лурдес, прошу тебя до ужина удалиться в твою комнату. Обсудим все позже.
На глазах Статы Лурдес превратилась в маленькую девочку и без единого слова покинула комнату.
В наступившей тишине Эванхелиста, все это время незаметно трудившаяся в уголке, произнесла:
– Сеньор Мардер, скажите, пожалуйста, когда вы хотели бы отужинать и сколько будет человек.
Стата уставилась на отца, удивленная и немножко испуганная. Привычного мягкого, легкого в общении человека с его юморком, свободомыслящего жителя Нью-Йорка, которого она знала всю жизнь, словно и не бывало – его место занял мексиканский патриарх. И она не сказала бы, что ей это нравится.
В воскресенье все они отправились в церковь; Скелли тоже присоединился к ним и сел за руль. Ампаро с детьми и племянницей ехала в фургоне, за ними пыхтел красный грузовик, а следом – вереница всевозможных колымаг, забитых людьми в выходной одежде. Спереди и сзади колонну прикрывали тамплиеры на пикапах, ощетинившихся автоматами. Из всех обитателей Каса-Фелис от посещения службы отказалась только Пепа Эспиноса. Стата едва не последовала ее примеру, но все-таки удержалась в память о матери, которая из любви к Мардеру водила детей в церковь во всех положенных случаях, хотя сама отнюдь не отличалась религиозностью. Стата
Первым оказалась церковь Святого Игнатия. Снаружи Сан-Игнасио выглядела самой обыкновенной, даже немного несуразной постройкой с белеными глинобитными стенами, однако изнутри не походила ни на одну известную Стате церковь. Никаких унылых статуй и полотен девятнадцатого века: стены переливались всеми цветами радуги. На фресках, исполненных в местной народной традиции, библейские сцены были населены индейцами в белых хлопковых одеждах, соломенных сомбреро и полосатых серапе былых времен; ярко раскрашенные статуи изображали страдания святых и пророков – а те, кто их создал, знали толк в страданиях. Пьета [84] , святой Себастьян, пронзенный стрелами, а за алтарем – огромное распятие с уродливо скорчившимся телом Христа, прибитым к массивному кресту из необработанной древесины огромными чугунными гвоздями и обильно источающим кровь из пяти священных ран [85] .
84
В католицизме образ Девы Марии, оплакивающей мертвого Христа.
85
В христианской традиции – четыре раны, полученные Христом непосредственно при распятии, а также рана от копья, нанесенная римским легионером Лонгином.
Второй сюрприз преподнес Скелли, сидевший по другую сторону от отца: он повторял все необходимые жесты и с самым искренним видом произносил требуемые слова, хотя Стата доподлинно знала, что Скелли – язычник не хуже викингов, задира и насмешник. Она не совсем понимала, в чем тут подвох: может, и вправду что-то такое было в местной воде – или делал все из элементарного уважения к отцу, как и она сама?
Паства на две трети состояла из женщин и детей, но присутствовали и мужчины – типы с суровыми лицами и татуировками в виде слезинок на лицах. Любопытно, подумала она, как выглядит духовная жизнь убийцы?
Как обычно и бывало в тех редких случаях, когда Стату заносило в церковь, ее мысли плавно перетекли от службы к ее собственной жизни и делам. Она подумала, что стала жертвой некоего расстройства, упадка сил, поражающего иногда энергичных, сверх меры честолюбивых людей. Ей вспоминались бывшие одноклассники, которые пробивали себе дорогу в самые престижные колледжи, потом в лучшие программы для аспирантов, но затем, практически уже сделав образцовую карьеру, попросту исчезали. Одна девушка повесилась; из прочих кто уехал в Индию, кто в глушь – жить в каких-то коммунах, кто ушел в круго-светное плавание. И вот теперь сама Стата оказалась вместе с отцом, который тоже чокнулся, хотя оставалось непонятным, как и почему (но она обязательно все выяснит, это уже вопрос гордости), в центре этакой гражданской войны в родном городке своей матери. Ну не странно ли?
Священник читал проповедь о блудном сыне. Многие люди, говорил он, отождествляют себя с дурным братом, с беглецом, потому что это проще всего. Ты поступаешь плохо, но получаешь прощение. Однако большинство похоже вовсе не на дурного брата, а на праведного. Люди хотят понять, почему нечестивцы процветают, почему для них закалывают откормленного тельца. Они исполнены зависти, вынашивают обиду на отца – и грозящая им опасность коварней, потому что дурной брат знает, что он дурной, и стремится к прощению, тогда как праведный считает себя хорошим и не мыслит о прощении, а потому достается дьяволу.