День народного единства: биография праздника
Шрифт:
Умирал князь, видимо, в своем доме в Москве, поскольку тут присутствовал его духовник «черниговской протопоп», т. е. из собора Св. Михаила Черниговского, находившегося тогда в Тайницкой башне Кремля, а записывал подьячий Московского судного приказа, в котором Пожарский, возможно, до конца жизни еще оставался судьей, Исайко (Исачко) Нефедов сын Дубинин, может быть, исполнявший в приказе обязанности его личного секретаря и ставший в дальнейшем дьяком [169, 156].В Боярской книге 1639 г., куда вносились позднейшие поправки, против имени боярина князя Дмитрия Михайловича Пожарского появилась помета – «150-го апреля в 20 де умре» [109]. [122]
122
К сожалению, запись эта на полях сильно выцвела и вдобавок заклеена реставраторами, она хорошо читалась в XIX в., а ныне с трудом можно разобрать только «150…
Надо полагать, что исполнена была воля князя, и его отпели в Москве патриарх и митрополит (возможно, Крутицкий), а затем его «тело мирское» похоронено было в Суздале, в родовой усыпальнице в Спасо-Евфимьевом монастыре. Невозможно было выполнить одну его волю – похоронить его в головах у сына Федора. Пожарский, видимо, забыл, что там уже похоронен муж его сестры Дарьи князь Н. А. Хованский. На отпевание монастырь, помимо вклада в 100 рублей, получил еще 50, а также целый табун – три ценных жеребца и 20 кобылиц, «шуба государева жалованная» из золотой парчи на соболях, из которой был сделан покров на его гробницу, его ферязь, кубок и «путная» (походная) чарка. Над гробницами Пожарских и Хованских была устроена позднее «палатка» – нечто вроде наземного склепа, но впоследствии, когда один род угас, а другой на рубеже XVII–XVIII вв. впал в немилость, она не поддерживалась и была разобрана. Надгробные плиты тоже разрушались и в середине XVIII в. в большинстве своем были пущены тогдашними монастырскими властями на ступени. В середине XIX в. потребовались специальные археологические раскопки, выполненные «отцом русской археологии» графом А. С. Уваровым, чтобы установить место погребения Пожарских и определить саркофаг самого Дмитрия Михайловича, и уже тогда стало ясно, что он был похоронен в богатом боярском платье, а не как схимник [166, 28]. [123]
123
Захоронение, определенное А. С. Уваровым как гробница Пожарского, представляло саркофаг из цельного камня, обложенный кирпичом, со слоем бересты между крышкой и камнем; в нем находился скелет пожилого мужчины в шелковом узорчатом саване, остатки шелковых с золотыми вышивками кафтана и пояса, стеклянный сосудец с елеем, на голове венчик с тремя восьмиконечными крестами и буквами ЦСИХ (Царь славы Иисус Христос), найденное было зарисовано и опубликовано [165, 28–40].
Думается, что в этом содержится особый смысл. Схиму принимали, как известно, дабы очиститься от всех грехов, как, например, Иван Грозный, Борис Годунов, князь А. А. Телятевский и другие, но этим персонам было о чем держать ответ в мире ином и что замаливать. Совесть же Дмитрия Михайловича была чиста, и хотя он, как глубоко верующий христианин, не ощущал себя безгрешным, но предстать перед Всевышним собирался так, как есть, ничего не добавляя и не убавляя в своей прямо прожитой жизни, посвященной служению Отечеству.
Судьба памяти о Пожарском
Шли годы, и подвиги героев борьбы со Смутой забывались. Официальные и неофициальные летописи трактовали события по-разному, новая династия не особенно нуждалась в памяти о неоднозначных перипетиях своего прихода к власти и тем более в обязанности возвышать за это кого-либо из подданных; Минин и Пожарский вообще не упоминаются в официальных летописных сочинениях о возведении на престол Романовых. Правда, еще в «Утвержденной грамоте» об избрании Михаила взятие Москвы описывается как именно их (вместе с Трубецким) подвиг:
«И собрався боярин и и воевода князь Дмитрей Тимофеевич Трубецкой с товарыщи… пришли под царствующий град Москву и стояли под Москвою полтора года… А как по Божией милости Московского государства стольник и воевода князь Дмитрей Михайлович Пожарской… пришел под Москву в сход к боярину и воеводе князю… Трубецкому, и по милости всемогущего и всесильного в Троицы славимого Бога нашего… а службою и раденьем ко всей земле боярина и воеводы князя Дмитрея Тимофеевича Трубецкого да стольника и воеводы князя Дмитрея Михайловича Пожарского да выборного человека ото всего Московского государства Кузмы Минина… и бояр… и казаков и стрельцов и всех ратных людей, Московское государство своим мужеством и храбростию царствующий град Москву от Полского и от Литовского короля… от их злого пленения очистили» [166, 41–42].
Но к концу века, согласно официальной традиции, оглашенной в «Большой Государственной книге» 1672 г., просто свершилась воля Божья:
«Вси яко единеми усты молиша от благородных и в чести величества превозходяща царского сродника Михаила Феодоровича Романова, яко да той царствует ими. Хотяще же быти Божиими судбами ничтоже от земных вещей удержати возможе, понеже истинен глагол Божий во устех всех человек, яко тому царство прияти. И паки и матерь его благородную государыню иноку Марфу Ивановну слезне молиша, яко не сопротив глаголет судбам Божиим, но обще с ними, да помолит сына своего, и Божиим судбам да не пререкует. Той же благочестивый государь, видя себе от моления нимало ослабляема, паче ж и уразомевая, яко не без воли Божий един глагол во устех всех человек, произволяя многому народа прошению,
Такова была официальная концепция воцарения Романовых к концу XVII в. А массовое сознание предпочитало яркие мифологизированные сюжеты. Историки Нового времени с удивлением констатировали, что «народное воображение» не было так уж сильно потрясено подвигом Минина и Пожарского, чему доказательство – отсутствие песен о них, как современных событиям, так и в дальнейшем, лишь одна записана только в XIX в. [70, 318], [124] вероятно уже под влиянием тогдашнего школьного просвещения.
124
В этой песне о Земском соборе 1613 г. Пожарский предлагает избрать на престол Михаила Романова. Официальную концепцию этого времени воплотила скульптурная группа на памятнике 1862 г. «Тысячелетие России» в Новгороде – в центре юный Михаил, справа его защищает обнаженной саблей Пожарский, а слева Минин подносит шапку Мономаха.
Зато о романтических и трагических судьбах М. В. Скопина-Шуйского, царевны Ксении, о таинственных злодеях Лжедимитрии и «Маринке» народное творчество сказало много больше. П. Г. Любомиров заметил, что на массовое сознание большее впечатление произвела гибель С. Р. Пожарского, отличавшегося бесшабашностью храбреца, песни о котором пели везде.
Неудивительно, что в последующие 150 лет о Пожарском и Минине вспоминали только знатоки и любители истории, так же как о Сусанине помнили только в Костроме. Наиболее подробными оставались статьи в «Новом летописце» (который трижды издавали в XVIII в.), ему следовал автор популярного «Ядра Российской истории» А. И. Манкиев, буквально вскользь упоминали Пожарского и авторы учебников XVIII в., например М. В. Ломоносов. Не осталось и портретов князя. Единственное изображение, послужившее основой для его позднейшей, ХГХ– ХХ!вв., символико-фантастической иконографии, появилось спустя 30 лет после смерти Пожарского, в 1672 г., в «Книге об избрании на царство» Михаила Романова, парадной иллюстрированной рукописи работы мастеров-художников Посольского приказа во главе с Г. Благушиным.
Эта книга, созданная в числе других подносных роскошных рукописей в основанной боярином А. С. Матвеевым книгописной мастерской при приказе, иллюстрирует события избрания и венчания на царство родоначальника династии, все многофигурные композиции там выполнены в поздней иконописной манере и лишены портретных характеристик. Однако уже с конца XVIII в. книгу эту стали использовать как источник для воссоздания образов деятелей эпохи Смуты. Ввиду того, что иллюстрации можно сопоставить с разрядом церемонии венчания и определить, кто в действе принимал какое участие (нес регалии и пр.), авторы исторических и популярных работ стали делать прориси с этих изображений – так, у А. Ф. Малиновского, в первой биографии Пожарского, можно увидеть прорись из этой книги (а она хранилась в Московском архиве Коллегии иностранных дел, управляющим которого он был), изображающую Пожарского, несущего скипетр. В XIX в. появились основанные на этом же рисунке портреты маслом, ныне уже выглядящие весьма «старыми» и экспонирующиеся в некоторых музеях. Из той же книги в дальнейшем взяты были столь же условные изображения Авраамия Палицына, Д. Т. Трубецкого. Впрочем, ничего удивительного в этом нет. Нам не известно, как реально выглядели Василий Шуйский (на одной польской прижизненной гравюре он стоит спиной, а на другой – явная карикатура), Филарет, Борис Годунов (их позднейшие изображения восходят только к «Титулярнику» 1672 г.), И. И. Болотников, П. П. Ляпунов, И. М. Заруцкий, Лжедмитрий II, К. Минин, А. Лисовский. [125]
125
В польской культуре портрет был уже весьма распространен, однако даже портреты знаменитых Льва и Яна Сапег, по мнению современных польских историков искусства, скорее всего, посмертные, их источники неизвестны; тем паче ничего не известно об изображениях Лисовского, простого шляхтича. В то же время тщеславные Мнишки, весьма гордившиеся в последующие столетия «царской» авантюрой предка, заказали целый живописный цикл о Лжедмитрии и Марине, в начале XX в. приобретенный Историческим музеем в Москве, а бронзовый бюст Ю. Мнишка как-то «затесался» в ряды созданной в XVIII в. галереи бюстов «знаменитых мужей», в компании с Н. Коперником, Стефаном Баторием, Я. Кохановским и др. в Королевском замке в Варшаве.
Только на рубеже XVIII–XIX вв., когда возник под влиянием романтизма массовый интерес к допетровской истории Отечества, а патриотические события 1812 г. его усилили и потребовали создания национального героического пантеона, введен был в него и Пожарский – человек чести во время бесчестное, человек гуманный во время жестокое, человек – созидатель порядка во время хаоса.
Источники и литература
1. Абрамович Г. В.Князья Шуйские и царский трон. Л., 1991.