День опричника

Сорокин Владимир Георгиевич

Ну а перва голова, сама главная, Сама главная — отвечает им: — Полетим мы нынче да по небушку, Все по небушку да по синему, Все на запад прямиком, в страну дальнюю, В страну дальнюю да богатую, По-за морем-окияном пораскинувшуюся, Пораскинувшуюся да порасцветшую, Злата-серебра богато накопившую. В той стране далекой терема стоят, Терема стоят все высокие, Все высокие, островерхие, Небо синее нещадно подпирающие. А живут в тех теремах люди наглые, Люди наглые да бесчестные, Страха Божия совсем не имеющие. И живут

те люди безбожные Во грехах своих паскудных купаются, Все купаются, наслаждаются, Да над всем святым издеваются. Издеваются, насмехаются, Сатанинскими делами прикрываются. Все плюют они на Святую Русь, На Святую Русь на православную, Все глумятся они да над правдою, Все позорят они имя Божие. Полетим же мы сейчас беспрепятственно По бескрайнему по небушку по синему Через страны близлежащие торговые, Через рощи да леса-боры дремучие, Через вольные поля-луга зеленые, Через реки да озера прозрачные, Через стары города да европейские. А потом полетим мы напористо По-над морем-окияном во далекий путь, Во далекий путь, во безбожный край. Развернули мы крылья перепончатые, Помахали мы хвостом да по семи ветрам, Да поймали мы в крыла быстрый ветр восьмой, Быстрый ветр восьмой, ветр попутный нам. Мы пристроились да к ветру да к тому, Оседлали его да как лиха коня, Да на нем, на буйном ветре-перекатыше В путь далекий да опасный отправились. Пролетели мы первых десять дней, Пролетели первых десять ночей. Десять дней-ночей по-над гладь-водой, По-над волнами крутыми да раскатными. Ослабели наши крылья перепончатые, Притомились наши головы горынные, Пообвис-устал наш могучий хвост, Поразжались наши лапы когтистые. Глядь, увидели во море-окияне мы Дом на сваях на железных на устойчивых, Чтоб качать-сосать из матушки сыры-земли Кровь глубинную, веками накопленную. Опустились мы на тот на железный дом, Разрывали мы крышу да железную, Поедали двенадцать нечестивцев тех, А их косточки в море выплевывали. Отдыхали там три дня да три ноченьки, А в четвертую ночь дом огнем пожгли, Да на Запад снова отправились. Пролетели мы вторых десять дней. Пролетели вторых десять ночей. Десять дней-ночей по-над гладь-водой. Ослабели наши крылья перепончатые, Притомились наши головы горынные, Пообвис-устал наш могучий хвост, Поразжались наши лапы когтистые. Глядь, увидели во море-окияне мы Огромадный корабль шестипалубный. На восток плывет тот корабль большой, Из страны безбожной, злокозненной. Он везет товары все поганые, Он везет людей все безбожников, Он везет крамольные грамоты, Он везет бесовские потешища, Он везет сатанинские радости, Он везет блядей-гнилых-лебедушек. Налетели мы как вихрь да на тот корабль, Жгли-пожгли его из семи голов. Из семи голов, из семи ротов, Да повыжгли всех поганых безбожников, Да пожрали всех блядей-гнилых-лебедушек. Отдыхали там три дня да три ноченьки, На четвертую — дальше отправились. Пролетели мы третьих десять дней, Пролетели третьих десять ночей. Глядь, увидели страну ту безбожную. Налетели мы тотчас, изловчилися, Стали жечь ее из семи голов, Из семи голов, из семи ротов, Стали

жрать-кусать тех безбожников,

А нажравшись их кости повыплюнули, да опять жечь-палить принималися, жечь-палить тех гадов, тех гадов-гадских, выблядков омерзительных, безбожных наглых забывших все святое все трисвятое их надобно выжигать аки отпрысков асмодея аки тараканов аки крыс смердящих выжигать беспощадно выжигать дочиста дотла жечь выблядков окаянных жечь огнем чистым и честным жечь и жечь и когда головой окно проламливаю окно твердое из стекла цельного ударил первый раз выстояло ударил второй раз треснуло ударил в третий раз разбилося всовываю голову свою в квартиру полутемную попрятались гады от кары небесной но видят в темноте желтые глаза мои видят хорошо видят пристально нахожу первого гада мужчина сорока двух лет забился в платяной шкаф обжигаю шкаф широкой струей гляжу как горит шкаф но сидит внутри и не шелохнется страшно ему а шкаф горит трещит дерево но сидит и я жду но не выдерживает распахивает дверцу с воплем и я ему в рот пускаю узкую струю пламени мой верный вертел огненный и глотает он огонь мой глотает и падает ищу дальше дети две девочки шести и семи лет забились под кровать под широкую обливаю кровать широкой струей горит кровать горит подушка горит одеяло не выдерживают вырываются из-под кровати бегут к двери пускаю им вслед широкую струю веером вспыхивают добегают до двери горящими ищу дальше самое сладкое ищу нахожу ее женщину тридцати лет блондинку пугливую забилась в ванной между стиральной машиной и стеной сидит в одной рубашке нательной коленки голые раскорячилась от ужаса оцепенела смотрит глазами круглыми на меня а я не торопясь ноздрями запах ее сонный втягиваю приближаюсь к ней ближе ближе ближе смотрю ласково носом коленки трогаю тихонько раздвигаю раздвигаю раздвигаю а после пускаю самую узкую струю мой верный вертел огненный пускаю ей в лоно узко пускаю и сильно наполняю дрожащее лоно ее вертелом огненным вопит она криком нечеловеческим а я медленно начинаю ее вертелом огненным етьетъетьетъетьетьетъетьетьетъеть.

Пробуждение…

Подобно воскресению из мертвых оно. Словно в старое тело свое, давно умершее и в землю закопанное, возвращаешься. Ох, и не хочется!

Приподнимаю веки свинцовые, вижу голого себя на лежанке. Шевелюсь, кашляю, сажусь. Горячо мне. Беру бутылку ледяного березового сока «Есенин». Припас Коляха, не забыл. Булькает сок березовый в сухом горле. Другие тоже пошевеливаются, покашливают. Хорошо было. На рыбках — всегда хорошо. Никогда облома гнилого или омута черного не было на рыбках. Это не герасим убогий.

Кашляют наши, пробудившись. Батя жадно сок пьет. В поту его лицо бледное. Напиться после рыбок — первое дело. Второе дело — порыгать. А третье — рассказать, кто чего делал. Пьем, рыгаем.

Делимся пережитым. Мы Горынычем уже восьмой раз оборачиваемся. Рыбки — коллективное дело, в одиночку их пользовать — дураком быть.

Батя, как всегда, не совсем доволен:

— Чего вы всегда меня торопите? Либо жечь, либо жрать надобно… А то задергались — то туда, то сюда. Спокойней надо, по порядку.

— Это все Шелету неймется, — откашливается Ероха. — Везде, братуха, поспеть хочешь.

— Да ладно вам, — потягивается Шелет. — Хорошо же было, правда? С кораблем понравилось… как они из иллюминаторов лезли, прыгали в воду!

— Хорошо! А мне в городе больше приглянулось: как пустим веер в семь струй, как они в небоскребе завизжат… круто! — кивает Мокрый. — А Комяга у нас затейлив, а? Как он ее! У этой американки из жопы аж дым пошел!

— Комяга изобретательный! В университетах учился, ёб твою! — усмехается Правда.

Батя его за мат — по губам.

— Прости, Бать, бес попутал, — кривится Правда.

— В общем и целом — было хорошо, — подытоживает Батя. — Правильные рыбки!

— Правильные! — соглашаемся. Одеваемся.

Чем еще стерлядки золотые хороши — после них силы не убывает, а наоборот — прибавляется. Словно на курорте побывал, в Крыму нашем солнечном. Словно сейчас на дворе — конец сентября, а ты, стало быть, три недели в Коктебеле на песке золотом провалялся да под татарский массаж извилистый члены разные подставлял. И вот воротился ты в Белокаменную, приземлился во Внуково, с самолета серебристого сошел, вдохнул всей грудью воздух подмосковный, задержал в себе — и сразу так хорошо стало, так правильно, так целокупно в душе, так покойно-беспокойно, так ответственно, — и понимаешь, что и жизнь удалась, и силушка имеется, и к делу великому ты сопричастен, и ждут тебя сообщники, парни удалые, и работы горячей невпроворот, и врагов не поубавилось, и Государь наш жив-здоров, а главное — Россия жива, здорова, богата, огромна, едина, и никуда она, матушка, за эти три недели не сдвинулась с места своего, а даже наоборот — прочнее корнями своими вековыми в мясо земное вросла.

Прав Батя: после рыбок жить и работать хочется, а после герасима — бежать за новой дозой.

Гляжу на часы — всего сорок три минуты отгорынил я, а внутри чувство такое, словно целую жизнь прожил. И дала мне эта жизнь силы новые нa супротивников да на крамольников. Много вопросов у меня по рыбкам: ежели они нам, опричникам, так полезны — отчего не узаконить их хотя бы для нас, исключительно! Батя уж не раз Государю наши домыслы на этот счет подносил, но тот непреклонен: закон един для всех.