День поминовения

Баранская Наталья Владимировна

Помогли Нонне держаться курсы. Как только она оказалась среди людей, вспыхнули, заиграли в ней пригасшие огоньки, вернулась прежняя живость. Она, и пополнев, сохранила легкость движений, и хотя не была прежней “беленькой хорошенькой девочкой”, но не потеряла привлекательности. Материнство прибавило ей мягкости, женственности.

Однокурсники потянулись к ней, особенно один славный бородач, фельдшер, тоже абитуриент. Павел Костров доставал Нонне нужные книги, вызвался помогать во всех занятиях. Он был добродушен, приветлив, и было неловко не пригласить его зайти, когда в очередной раз он провожал ее домой.

Дети быстро сдружились с Павлом, Ромушка прозвал его “дед-лесовик”, а он с удовольствием играл и возился

с ребятами. Доброго человека всегда угадывают маленькие дети и звери. Держался Павел подкупающе просто, Нонне было с ним легко.

Однажды Павел пошел вместе с Нонной за ребятами в садик, и дети потащили его домой, не хотели отпускать. Нонна пригласила Павла поужинать с ними. Она рада была дружбе детей с хорошим человеком, но в этот вечер как-то особенно горько ощутила охлаждение Алексея к семье. “Может, он и разлюбил меня или почти разлюбил, но не мог же он стать безразличен к детям?”

В этот вечер Алексей, отказавшийся взять детей из сада,— он сказал, что у него совещание,— пришел около восьми часов. Никто не услышал, как он вошел, дети шумели и хохотали в детской. Алексей остановился в передней и в открытую дверь комнаты увидел: на полу стоял на четвереньках молодой бородатый мужчина, светлые волосы падали на лицо. На спине у него сидела Маринка, покрикивая: “Но, но, коняшка!” Ромушка тянул за поводок, поясок, обвязанный вокруг шеи “коня”, тоже кричал и смеялся,— конь не хотел идти, топал передними ногами-ладонями, сгибал руки в локтях и старался перевалить Маринку через голову. Девочка визжала испуганно и весело. Тут Павел увидел Алексея, смутился и, подхватив падающую Маринку, вскочил. Секунды три мужчины стояли, молча разглядывали друг друга. Подтянутый щеголеватый Алексей смотрел строго и пристально, лохматый, разрумянившийся Павел — смущенно. Потом оба сказали “добрый вечер”. Дети закричали радостно: “Папа, папа”,— а Роман спросил: “Ты пришел с нами ужинать?” И Нонна, входя в детскую повторила: “Ты будешь с нами ужинать? Знакомьтесь: мой муж, мой однокурсник Павел Костров”. И жена и сын обращались к Алексею, будто он гость в этом доме. Нонна увидела, как у него сжались скулы и холодным стало лицо. “Если позволите”,— ответил он.

Алексей ничего не спрашивал у Нонны. Несколько вечеров после этого он сам забирал детей из садика, гулял и играл с ними, потом опять начал опаздывать, за ребятами ходила она.

Однажды Алексей вернулся домой поздно ночью. Нонна только что перед его приходом смотрела на часы, было три часа. Она притворилась спящей, не ответила на его тихий вопрос: “Ты спишь?” Ей стоило огромных усилий не сорваться в крик, в скандал. “Если это еще раз повторится, я его прогоню”,— думала она. Повторилось. Не прогнала. Чего она ждала? Почему молчала? Ей хотелось, чтобы в нем пробудилась совесть, а может, она боялась ускорить разрыв.

Ревность вызывала у Нонны какую-то злую кипящую энергию. Она вдруг занялась собой, чего не успевала раньше. Сшила два новых платья, изменила прическу, перехватив крупные локоны, завитые на бигуди, резинкой на затылке — это ее молодило,— начала красить губы.

“Объясни, что с тобой происходит?” — спросил Алексей. Ей хотелось крикнуть: “Лучше ты объясни!” — но она сдержалась и ответила находчиво: “Готовлюсь к перемене в жизни”. Это была правда — она поступала в мединститут. Он не спросил, какая перемена: может, догадался, о чем она, может, избегал острого поворота в разговоре.

В августе Нонна сдала экзамены, учли ее стаж и опыт и приняли сразу на второй курс. Алексей поздравил, не забыл и цветы. А тут и еще радость: тетушка Надежда Сергеевна, которую в семье называли Незабудкой, попросилась к Нонне на годик “похозяйничать”. Не ладилось у нее со старшей сестрой, с ее мужем, а жили они в смежных комнатах, и Незабудка, конечно, в проходной.

Тетушка приехала, и Нонна пошла в “свою” клинику,

где работали также Алексей и доктор Мхелидзе, Ноннина соперница.

Нонна училась и работала подменной сестрой, вечерами, с жадностью возвращая прежние навыки и умение. А в каникулы пошла опять в операционную, и руки ее мелькали, подавая необходимое хирургу, обеспечивая ход операции. Только рядом был не Алексей, а другой — доктор Чесноков. После операции он ее благодарил и уверял, что хорошая хирургическая сестра “решает дело”. Ясно, это преувеличение, но похвала поднимала, возвращала Нонне уверенность и силу. Вскоре она совсем распрямилась, засверкала былым блеском, каблучки ее отбивали легкий пунктир, обозначая многочисленные пути в отделении срочной хирургии. Ее ждали больные для сложных перевязок, вливаний, инъекций. А врачи, составляя расписание, старались заполучить Нонну в свое дежурство. Только с двумя хирургами Нонна избегала работать: с доктором Корневым и доктором Мхелидзе.

Внезапно к Алексею вернулась прежняя любовь: будто он заново увидел Нонну и заново полюбил — горячо, с приступами ревности. Будто и не было Цецилии, его неверности, Нонниных страданий. Нонна не могла принять этой новой любви, она не отталкивала мужа, но была сдержанна, недоверчива, отстранялась.

Она видела: ему тяжело, но сказать, что все прощено и забыто, не могла — слишком настрадалась.

Обида сидела в ней, как зашитая в ране игла, колола, была опасна. Сможет ли она преодолеть эту обиду? Нонна не знала. А быть любимой и не любить для нее было слишком мало. “Подожду,— думала она,— и, если не смогу любить по-прежнему, заберу детей и уйду, нет, куда я уйду с детьми, скажу “прощай”, и пусть уходит он сам”.

Они не знали, что приближается разлука, прощание. Надвигалась война, она и будет решать судьбы, их судьбу тоже.

Прощай, Ноннушка, радость моя. И не вздумай плакать. Не думаешь? Вот и молодец. Знаю — ты бы пошла со мной. Но что об этом говорить: у нас дети. Прошу тебя, отправляйтесь в Саратов, тетя Вера вас примет. Как оставить институт, работу? Что делать, в Москве будет трудно с ребятами. Улыбнись, моя хорошая. Ну что ты дрожишь? Я ведь не в бой иду, а еду в медчасть. Под защиту Красного Креста. А Красный Крест неприкосновенен — так решили во всем мире.

Поцелуй Зайца и Мордашку, когда проснутся. Скажи: “Папа вас любит”. Нет, я к ним не подойду, не погляжу. И почему это “в последний раз”? Не говори так. Да, боюсь раскиснуть. На тебя надеюсь — ты их сбережешь. Прощай, моя умница. И прости мне все огорчения. Ну спасибо, ты добрая. И очень храбрая. Держись, Ноннушка!

Время шло, наступил октябрь сорок первого. Нонна с детьми оставалась в Москве. Теперь она была военфельдшером, носила форму, работала в большом госпитале, который открылся в клинике. Москва была уже передним краем, и в госпиталь доставляли раненых, которых нужно было срочно оперировать. В госпитале лежали тяжелые — они не могли выдержать дальнего пути в тыл. Попадали сюда и легкораненые, их можно было вскоре отправлять обратно на фронт.

Москва опустела, была непривычно тихой, темной и какой-то торжественно молчаливой по вечерам. Всегда в одно и то же время, днем и ночью, немец налетал на город, сбрасывал “зажигалки” и фугасные бомбы. Зенитные батареи и истребители отгоняли немецкие самолеты, но все же бомбардировщики прорывались, вспыхивали пожары, разрушались дома.

Легкораненые спускались в бомбоубежище, в подвалы, тяжелых не трогали. Персонал дежурил в их палатах, Нонна всегда оставалась с ними.

Домой она прибегала после отбоя, когда кончалась бомбежка, и вообще дома бывала урывками. На ее обязанности было кормить семью, это она выполняла. Квартира была неприбрана, запущена, отопление едва теплилось, говорили, что вскоре закроют котельную, нет топлива.