День поминовения

Нотебоом Сэйс

— Солдаты Наполеона хозяйничали здесь, как хотели. Тела или что от них оставалось они выкинули из саркофагов, а надписи сбили, в этих гробницах пусто.

— На обороте тут кое-что написано, — сказал Артур.

Ладно, посмотрим. Она перевернула открытку. Плутарх, Лукиан. Кто-то явно принял ее всерьез. Этот человек в толстенных очках, с торчащими во все стороны волосами и иероглифами на лице. Гегель, Наполеон, конец истории. Выкинуть всех королев из их могил! Но может быть, так и надо. Она посмотрела на мужчину, который снова сел напротив нее. Что могло быть общего между этими совершенно разными людьми? То лицо было все изрезано поразительной паутиной морщин, а это выглядело так, будто он

слова лишнего не скажет. И все же вчера он сказал очень многое.

— Включи-ка музыку, — сказала она.

И когда он поднялся с места, чтобы выбрать компакт-диск, она остановила его:

— Нет, не для меня, включи то, что у тебя уже стоит, то, что ты сам слушал.

Это была «Stabat Mater» [28] Пендерецкого. Слов было не разобрать. Долгие распевы сумрачных мужских голосов, баритоны, басы, лишь потом зазвучали женские голоса, высокие, доказывающие что-то, зовущие издали, перекрывая мужские голоса, журча, шепча, убеждая.

28

Название по первым словам знаменитого католического песнопения, исполняемого на Страстной неделе, — «Стояла Мать» (у Креста) (лат.).

— Музыка из царства мертвых, — сказала она, — заблудившиеся души.

Внезапный возглас точно удар кнута, затем таинственное бормотанье.

— Когда ты это слушал? Сегодня ночью, вернувшись домой?

— Я вернулся домой очень пьяный.

— А-а.

— Не хочешь снять пальто?

Она встала, сняла пальто, а потом, пока он смотрел на нее, свитер и туфли. Стоя у окна, она сложила свою одежду, предмет за предметом, аккуратной стопкой и, раздевшись совсем, постояла некоторое время, не шевелясь, затем повернулась к нему лицом.

— Вот я какая, — сказала она.

Шрам при таком освещении выглядел лиловым, но у него перехватило дыхание не поэтому. Из-за ее наготы шрам приобрел совсем другое значение, он выделялся на белой коже точно надпись, притча, Артур ощутил потребность подойти и прикоснуться к ее лицу. Она не пошевелилась, не выставила локти, когда он дотронулся до ее рубца, ее раны, когда его палец обследовал контуры шрама. Одну руку она легонько положила ему на грудь, и, когда он, не произнося ни слова, неслышно разделся, эта же рука так же беззвучно, но настойчиво подтолкнула его к кровати, словно его нужно было против воли уложить в постель, и эта же рука направила его, чтобы он лег лицом вверх; ему запомнилось, как он медленно и плавно опустился спиной на матрас, как над ним появилось ее лицо, а потом и вся она легла сверху, так что шрам оказался у самых его глаз, как она словно покрыла его всего полностью; потом он осознал, что чувство, испытанное им тогда, было смесью смятения и неверия, словно такого просто не могло быть, что это женщина гладила его своими ладонями и целовала его, словно это неправда, что она надвинулась на него и завладела им, сделала его беспомощным, казалось, эти равномерные движения уже не имеют к нему отношения, может быть, это тело, в экстазе выгибавшееся все сильнее и сильнее, и вовсе забыло про него, он видел над собой лицо женщины, которая урчала и бормотала голосом, сливавшимся со звучанием траурного хора, голосом, который, казалось, вот-вот закричит и который правда закричал, и в это мгновенье, как по команде, он изверг семя, ощутив резкую боль, которая, словно иначе и быть не могло, тотчас погасла, оттого что женщина снова легла на него вся, уткнувшись в подушку рядом с его головой, все еще бормоча что-то или ругаясь шепотом.

Она встала нескоро и тут же прошла в ванную комнату, потом вернулась. Он жестом предложил ей опять

лечь, но она помотала головой, так что он сам встал и обнял это тонкое тело, которое все еще дрожало. Она медленно высвободилась из его рук и оделась, и тогда вновь наступило настоящее время, и он тоже оделся. Это все еще его комната. Почему у него вдруг возникла такая мысль? Потому что он знал, что комната уже никогда не станет прежней. Она снова села у окна, словно возвращаясь в исходное положение. Сейчас она снова разденется, и его взору снова откроется эта поразительная ранимость, и снова выяснится, что ее ранимость способна поработить его, швырнуть навзничь, овладеть им, отсутствующим, присутствующим, по другим законам, которые ему предстоит познать. Музыка кончилась, она встала и направилась к проигрывателю, на ходу чуть прикасаясь ладонью к некоторым предметам.

Он услышал, что в невидимой ему части Г-образной комнаты она остановилась, там, где стоял его письменный стол.

— Кто это такие?

Он и не глядя знал, чтб именно она рассматривает. Фотографию Рулофье и Томаса, ту же самую, что стояла у Эрны на подоконнике, только меньше размером.

— Это моя жена.

— А ребенок?

— Это мой сын.

— Они в Амстердаме?

— Нет. Их нет в живых.

Иначе никак было не ответить. Какой-то миг в комнате кроме них находилось еще двое других.

Других?

Он подождал, не спросит ли она еще что-нибудь, но она промолчала. Он медленно подошел к ней, увидел, что фотографию она держит у самой лампы и почти уткнулась в нее носом, она не рассматривала, а пожирала ее глазами. Он осторожно взял у нее фотографию и поставил на место.

— Давай поедим.

— Нет, спасибо. Мне пора уходить. Сегодня не так, как вчера, но я — чемпион мира по быстрому уходу. Не буду врать и не буду придумывать причин. — Она колебалась. — Ты еще долго пробудешь в Берлине?

— Пока не наймусь на очередные съемки.

Он вспомнил про звонок с Нидерландского телевидения. Надо им перезвонить. Россия, мафия.

— Но пока я еще здесь.

— Ладно, — сказала она. — До свиданья.

Она подняла свое пальто одним пальцем и мигом ушла. Чемпион мира по быстрому уходу. Он услышал ее шаги на лестнице, потом звук захлопнувшейся двери парадной. Теперь она принадлежала городу, была одним из прохожих на его улице. С ума он вроде бы не сошел, но явственно видел, что комната удивляется. Значит, не он один. Стулья, занавески, фотография, кровать, даже его приятель-каштан — все недоумевали. Лучше отсюда поскорее уйти.

* * *

В городе было два ресторанчика, куда они часто ходили, один — господина Шульце, второй — их друга Филиппа; этот второй Виктор называл «моя резиденция», потому что обедал здесь почти каждый день.

— У Филиппа есть душевный радар: он тотчас видит, когда я окутан молчанием, — для флибустьера редкий талант.

И то и другое было верно. Временами Виктора окружало невидимое облако молчания, а Филипп был похож на морского разбойника из Сен-Мало.

— Нет, на одного из трех мушкетеров, — считала Вера, и тоже была права. — А грустинка в нем оттого, что он скучает по двум другим.

Но сегодня Филипп был весел. Он обнял Артура, не терпевшего такого обращения ни от кого другого, и сообщил:

— Виктор там, в глубине зала. — И добавил на одном дыхании: — Что с тобой? У тебя такой вид, будто ты видел летающую тарелку.

Вот-вот, подумал Артур. Летающую тарелку. И пошел в конец зала. Сначала Виктор сделает вид, что не замечает Артура, и без того прищуренные глаза станут совсем щелочками, он изобразит близорукость, а потом разразится возгласами удивления. Артур видел, как Виктор кладет закладку в книгу, которую только что читал, и прикрывает ее сверху газетой.