День последней капли
Шрифт:
Педагогический опыт под гипнозом доктора де Йонге был прерван столь внезапно, что не смог ни доказать, ни опровергнуть его измышлений, однако завершившись катастрофой, раз и навсегда отучил Женю и Марго общаться просто так, без страховки.
Итак, отъезд из-под родительской крыши ничего не изменил. Марго действовала Жене на нервы даже на расстоянии. То и дело следовали приглашения на семейные ужины в выходной, на пикники в узком кругу, на собрания многочисленных маминых дамских обществ попечения, обеспечения и печения печенья. Каждый шаг дочери и каждый кульбит ее личной жизни отслеживался и комментировался. На двадцатом дне рождения, вопреки папиным шёпотным намёкам на неуместность, мама провозгласила-таки тост за идеальную, традиционную семью, пожелала наконец-то повзрослевшей – «и не отрицай, тебе уже не пятнадцать» – дочке приличного мужа и здоровых
Со временем мамины нравоучения о браке и Женькино сопротивление обострились. Мама считала, что пора наиграться в однополые игры и вспомнить о незыблемости традиционной семьи – основы здорового общества и благополучного потомства. Женька в гробу видала и семью, и традиции, и общество – в равных пропорциях. Марго убеждала дочь хотя бы раз ради любопытства попробовать классический секс – Женька предлагала ей присмотреться к разведенной соседке. Но и тут до повышенных тонов не докипало. Обе стороны свято хранили память о шестом января 2001-го.
В принципе, Женька не испытывала к мужчинам ни отвращения, ни страха. Просто не вносила их в число объектов сексуального общения. С тем же успехом она могла бы переспать с велосипедом или пакетом чипсов, но Марго почему-то этого не предлагала. Её сердцу была мила именно идея с самцом человека.
Женька – приемыш, и как бы ни старались родители Аудендейк быть к ней справедливы, а с приемышей всё равно спрос двойной. Еще не научившись бесперебойно проситься на горшок, – она поздновато это освоила – Женька ощутила, что на ее тщедушных плечиках лежит ответственность не столько за себя, – за себя она как раз не отвечала, за нее отвечали другие – сколько за маму и папу, совершенно беззащитных перед человечеством, у которого им пришлось одолжить дитя. Брать в долг всегда неловко, особенно если ты болезненно горд и тщеславен, как мама, или раним и интровертен, как папа. Брать в долг – влезать в зависимость. Взять в долг у четы супругов гораздо неприятнее, чем у холостого человека: сумму берешь одну, но должен ее как бы дважды. Что уж говорить о семьях, где помимо пары с отпрысками есть еще, к примеру, полудохлый прадед, кот, фарфоровая дева Мария на камине и шизофреничка-канарейка. Одолжиться у таких – большое несчастье.
Бедные супруги Аудендейк: когда почти уже четверть века назад тщедушная малышка с приданным из неказистых платьев повисла на их совести долгом, помноженным в пятнадцать миллионов раз – они задолжали ее всем Нидерландам. И Нидерланды пристально следили за ними во все свои социальные щели и бойницы. Хотя взяли Женьку даже не тут, а за семь морей к востоку. Но это одна из невинных голландских слабостей: кто бы кому ни был должен в огромном мире, Королевство Нидерландов всегда имеет в этом процент или хотя бы косвенный интерес.
Той стране, что отдала Женю на воспитание, должны не были – ей было не до разбазаренных детей. Там крутилась такая мясорубка, что никто ни о ком не помнил. Каждый цеплялся за свой обломок мачты и не помышлял о большем счастье, чем живым доплыть до суши. Кто-то греб к берегам капиталистического рая, кто-то обратно – на коммунистическую отмель. Было ли кому дело до того, что отдельные завы детдомов ведут международную работорговлю из-под полы… Вряд ли. Итак, примерно пятнадцать человеко-миллионов долга в неосязаемой и неконвертируемой валюте висели на приемных родителях, а они со всем этим – на Женькиных плечах. Ну она, в общем-то, выстояла, но неизгладимые следы перегрузки видны во всем ее душевном остове: как деревце, растущее на краю утёса и бесконечно борющееся с ветрами, ее упрямство закалилось, а нежность стала совсем воздушной. Немножко сиплый тембр голоса, лишенный кокетства и эротических придыханий. Взгляд тревожный и прямой, словно спрашивающий собеседника, чиста ли его совесть. Зато никто так не хохочет, как Женька. Заливисто и радостно, как ребенок, которому щекочут бочка. В то же время, ни одну ее черту не оценишь однозначно, как хорошую или плохую. Вот грейпфрут – горький же, но вкусный. Или пророщенный овес – противный, но полезный. Или сдать кровь для кого-то, кому она очень нужна – телу потом холодно, а душе тепло. Или перебегать дорогу на красный свет – категорически нельзя, но кто же не перебегал! Из таких парадоксов и скроена Женькина натура. С какой стороны посмотреть… Она ревниво прячет под толстой корой нежную душу от чужих, и бесконечно доверяет своим,
В ней столько несуразностей, битых файлов, не под тем углом выпирающих суждений… Она думает, что что-то понимает в окружающей ее жизни. Это почти всегда не так. Она тот, кто лучше всего прочего умеет путаться в себе и ошибаться в людях.
Наверно, это результат стремления вопреки всем быть собой. Наконец-то стать собой и ею же остаться. Это трудно, ужас как трудно, когда ты с младенчества оклеен ярлыками, как старый чемодан. Женьке скоро тридцать, а она всё еще совсем себе не хозяйка. Например, не умеет скрыть эмоции. Их сразу видно на лице – таком открытом и скуластом, словно в длинную очередь ее предков под шумок втёрся хитрый потомок Чингисхана. У нее хорошенькое, но резковато очерченное лицо, и будь она мальчишкой, то без сомнения, пронзала бы сердца самых неприступных школьниц. Но для девушки такая внешность, пожалуй, слишком задиристая. Обесцвеченные волосы такой длины, что челка легко достает до кончика носа, и чуть вздернутый нос этот довершают приговор – Женька отнюдь не Даная. Если бы Рембрандт писал ее портрет, то вряд ли облек бы ее в жемчуга и бархат. Он увековечил бы ее верхом на заборе, в старой соломенной шляпе и босиком. Грызущей яблоко. А скорее всего, Рембрандт просто не взялся бы. Но Женьке нравится свое отражение в зеркале, и, кстати, не ей одной.
Последний штрих: она точно знает, какой хотела бы быть в идеале. Она хотела бы быть как Мадонна. Целеустремленной стервой, неуклонно берущей свое и чужое, без разбора, без стыда, без страха. А в душе, забыв про то, что жизнь – борьба, она хотела бы быть, как Катя. Катя – такой же русский приёмыш в голландской семье, ее единственная по-настоящему близкая русскоязычная подруга, – та, которой больше нет. Всё, что от нее осталось, – это несколько писем из Москвы. Она уехала туда, и больше не вернулась.
***
Только что Женька зарегистрировалась в Живом Журнале и стала набирать первое, что приходит в голову при мысли о себе. Прошлой ночью ей нестерпимо захотелось написать автобиографию. И она приступила.
«Мне 26, живу в Амстердаме, работаю на телевидении. Мои родители Марго и Рудольф живут неподалеку, и это очень удобно. Им, конечно, не мне. Их до сих пор волнует каждый мой вздох. Не удивлюсь, если мама тайно ведет календарик моих месячных. Папин надзор куда деликатнее, его почти незаметно. За это ему спасибо. Нет, правда, мамы вполне достаточно…
Начну с того, что приобрели меня нелегально. Документы, по которым меня вывезли из России, липовые, поэтому и на взятки ушла неприлично крупная сумма. Ну, видимо, я того стою. Не хочется думать, что родители просто переплатили. Миссия моей жизни – окупиться, оправдать вложенные деньги и нервы маман. Это как если бы мне дали кредит, не спросив, согласна ли я его выплачивать, и который я, кстати, даже в руках не подержала. Скажем так, моральный кредит выдан на мое имя, распоряжаются им родители, а выплачиваю я. Он такой большой, что, скорее всего, пожизненный.
Рудольф и Марго привезли меня из саратовского детдома. Саратов – это в России. В европейской ее части. На юго-востоке.
Как объяснил мне папа, люди в России к концу ХХ века устали жить своим умом, решили пожить нашим, западным, и затеяли Перестройку. Это типа государственного переворота, только без смысла. Мечты были, а плана не было. Cудя по новостям, (раньше я отслеживала их в интернете постоянно) в России всегда всё ставят с ног на голову и ничего они так и не перестроили. То есть, они думают, что перестроили, но это не так. Тем не менее, в той неразберихе меня, как буханку хлеба в голодные дни, через подвальное окошко за целую сумку долларов продали маме с папой. Про подвальное окошко, это я, конечно, присочинила… А вот сумка долларов была. Сумка была практически в мой рост и вес, то есть я куплена на вес долларов. Даже в десять раз дороже, потому что купюры были десятидолларовые. Маме еще пришлось отдать посреднице свою дубленку. В России это был дикий дефицит и по-настоящему царский предмет гардероба, типа мантии из горностая, а на меня претендовали еще какие-то европейцы. Датчане или шведы, точно не знаю. В общем, мама была вынуждена подарить дубленку посреднице сделки и уехать в каком-то ужасном пальто. Зато со мной.