День последней капли
Шрифт:
В общем, я русская. Мама говорит «ты давно уже не русская, и думать не смей!» Тогда зачем мне напоминают о русском происхождении по шесть раз на дню – ума не приложу.
Что ж, ок, я – нидерландка. Но, по-моему, некоторые по сей день напряженно ждут от меня пьяного дебоша под балалайку и плясок в валенках на босу ногу. Не реагировать на это трудно. Я словно каждый день сдаю экзамен на ассимиляцию. Или скорее анализы. По степени обнаженности и дискомфорта – явно анализы.
Я всегда хотела съездить на родину, это была моя осознанная потребность и не надо спрашивать, почему. Не березки целовать, мне плевать на березки и прочие внешние атрибуты – я просто хочу посмотреть, как там без меня. И потом, своими глазами увидеть, какие они – люди, спровадившие моего лучшего друга Катю на тот свет. И кто они – люди, на которых я похожа, когда мама не в силах подобрать к моему поведению более жесткого эпитета. «Вот что значит русские!» – восклицает она. Это значит – «хуже, чем хуже некуда». Катю она, кстати, не выносила. Мама считала ее опасной. Ума не приложу, почему.
Когда Катины приемные родители, в одночасье постаревшие Макс и Ясси сообщили мне о смерти их единственной дочери, я дала себе слово, что полечу в Москву и выясню всё сама. В тот же день мне позвонила маман
Иногда я думаю о той, которая меня родила – какая она, опустившаяся алкоголичка, наркоманка или малолетняя глупышка, решившая, что любовь – это отказаться от себя, не думать о контрацепции и что потом он на тебе непременно женится? В детстве я привыкла думать, что она раскаивается, ищет меня, найдет, обнимет и заплачет. Я знаю, что это неправда. Иначе Катя вернулась бы в Амстердам невредимая, а не в гробу. Мыслями о той, кто меня родила, я годами утешала себя, когда ложилась спать с обидой на весь мир и на диктатуру Марго. У меня была родина где-то там, она меня как бы любила и ждала. Что ж, Катя узнала, как она нас там ждет! После ее поездки на поиски родной семьи и возвращения в резном ящике, всё, что осталось от моей мечты о русской маме – это или реветь ночами, или делать вид, что все хорошо и втихаря кусать большой палец. Маму здешнюю дико бесит, что я его иногда грызу. Ну, вообще-то не иногда. Я его просто весь исслюнявила за жизнь, трижды лежала в больнице с пищеварением. Родители советовались с врачами, с друзьями и, кажется, мама даже с пастором, хоть и не особо верует. Почему-то решили, что это специальный русский невроз и специально же нашли древнего, как подштанники праотца-Адама, бывшего доктора из бывшего Советского Союза. Вдруг он знает русское заклинание от кусания пальца. Дедок оказался хороший, он поговорил со мной по душам, но маме не понравился – он требовал невозможного: ребенку нужна воля. «Воля, воля», – твердил он по-русски, не зная этого слова ни на нашем языке, ни на английском. А по-русски мои родители не понимают. Они смотрели ему в рот, просили «скажите по-голландски!» Как бы не так! Катя потом мне объяснила, что это за вещь такая. У нее всегда с русским хорошо было. «Воля» – это когда тебе хозяин только ты сам. Себе и своей жизни, каждому глотку воздуха. И принадлежишь именно себе. Не «никому другому», а себе. И именно при-над-ле-жишь – и служишь себе верно. И распоряжаешься собой, делаешь для себя, а не плывешь, как мусор по реке. И именно эта четкая миссия дает неохватный простор для жизни в ладу с собой. Но это не то же, что свобода. «Слово «воля» на язык твоей мамы не переводится!» Катька тогда махнула рукой: «Забудь, это безнадега! Свобода – это в пространстве или в обществе. А воля – это внутри себя. В душе. Это истинное и безусловное право. Ну как они дадут тебе то, чего сами не имеют?» «Может, «независимость» подойдет?» – с робкой надеждой спросила я. Катька только фыркнула. Переговоры с доктором тогда зашли в тупик, «давать или не давать мне воли» даже под вопросом не оказалось: они так и не поняли, о чем говорит этот ветхий старик!
Постепенно я стала чувствовать, что мамиными методами ни жить, ни лечиться невозможно. На психолога забила, утешаюсь внушением себе всякой ерунды. Есть ощущение, что загоняю проблему всё глубже, но докторам я как-то уже не верю.
В общем-то, я так и не решила, что лучше – жестоко обнажать факты или милосердно скрывать. Я за второе, потому что прелесть первого вкусила сполна. Я бы предпочла не знать своего происхождения. Для окружающих я вполне законно, со всеми печатями и подписями удочеренное русское дитя. Законно – поэтому нет вопросов, русское – поэтому некоторые ждут закидонов «по-царски». Русскость – не самое большое достоинство. За семьдесят с чем-то лет строительства коммунизма русские сильно потеряли в глазах Европы. Да и не полюбят здесь русских никогда. Адекватные люди любят всех, но миром правят не они. Русские женщины красивы, мужчины – сильны телом и духом, а еще беспощадны к врагам и неизменно милосердны к побежденным. Их земли богаты ископаемыми, а просторы – бескрайни. Ну и как любить того, кого придушить хочется! Так мне объяснила Катя, и думаю, в ее словах много правды. Зависть никогда никого не делала добрее. Я живу здесь, так же как все, экономлю воду и электроэнергию, так же как все, разделяю идеалы феминизма, так же как все, нетерпима к нетерпимости… Но когда люди узнают о моем происхождении, то кое-кто по-прежнему воспринимает это без тепла. Русских там, в России, это, по-моему, волнует слабо, но здесь я пожинаю не самые сладкие плоды. Я защищаюсь, как могу. Я даже придумала себе альтернативного предка. Типа воображаемого друга, только предка. Ну, в школе, перескочив 70-летний период советской истории, я заявила, что до удочерения моя фамилия была Дягилев. Отреклась от себя Ковыркиной и приписалась к великому импресарио, все-таки его авторитету в Европе преувеличения не нужны. Были еще кандидатуры Гагарина и Баланчина, так что выбор был непрост. Но победил Дягилев.
Как-то дома с подружками я самозабвенно рассказывала о нашем дворянском поместье в тридцати верстах от Москвы, где вальсировали Александр Пушкин и Юрий Гагарин, где в сени вековых лип творили Станиславский, Достоевский и кто-то еще из великих. Помнится, я не сверялась с датами их жизни, но девчонки ничего не понимали, и эта геральдическая галиматья имела успех. И тут в комнату вошел папа! Он так и застыл с открытым ртом, когда узнал, каких я, оказывается, ультрамариновых кровей. Стало ужасно неловко, словно я отреклась от него, любимого папы-Рудольфа, а не от неких выродков Ковыркиных, спихнувших меня в детский дом. Папа сказал, что зайдет попозже – и удалился. Девчонок же по-настоящему захватила эта романтическая чушь, воображение их разбушевалось, им хотелось слушать дальше, но я была уже сама не своя от смущения, отвечала невпопад, а потом, сославшись на необходимость помочь маме по хозяйству, выпроводила их. Вечером отец позвал
С той минуты я больше не была экс-Ковыркиной – папа известил маму, и бессмертный Сергей Дягилев вальяжно вплыл в мою родословную. Кстати, на моем левом плече вытатуирован его карандашный портрет, нарисованный когда-то Федором Шаляпиным. Мне подарил его копию папа, когда мне было восемнадцать, а в душе боролись эйфория и депрессия, и я жила с безумцами-хиппи. Это был шифр. Мне от него. Лично, секретно. Зашифрованные в рисунке несказанные слова столь необходимой мне поддержки. Каким-то шестым чувством папе всегда удается постичь мои потребности. Тогда он знал, что мне не вынести разговоров. Никаких. И прислал мне рисунок. Самый лучший, какой только мог. Рисунок, который явно означал «Я принимаю тебя такой, какой ты хочешь быть». Папа сказал мне этим, что я могу всегда быть уверена в его любви и поддержке. Теперь я это понимаю. А тогда я просто пошла к какому-то новому приятелю, и он за два часа выбил то же самое на моем плече. Позднее, когда папа увидел мой отклик на его послание, он лишь многозначительно покачал головой, потер переносицу и задумчиво сказал, что, насколько ему известно, есть еще один карандашный портрет Дягилева – работы Жана Кокто. Можно сделать на лбу… По тону я не поняла, рассмеяться мне или повиниться. Но папе не надо моих раскаяний. Ничьих не надо. Он просто не смог сдержать иронии. Не ожидал. Ему было важно то, что он мне этим подарком сказал. И, наверно, неприятно, что я этого не услышала. Мне и сейчас еще не по себе. Хотя, папа с Дягилевым на моем плече давно свыкся. Как и с тем, что я веду от него родословную. Мама, кстати, от моего самозванства в восторг не пришла, ее и по сей день бесит, что я Евгения Дягилев-Аудендейк.
Ну что ж, расскажу вкратце, кто еще есть в моей жизни. Поехали, в хаотичном порядке:
Для начала, персонаж абсолютно тарантиновский – старая мэфроу Аудендейк. Моя бабушка. Грандиозная, как выход человека в открытый космос. Искусствовед, доктор исторических наук. В течение жизни побывала членом такого количества творческих мастерских, объединений, обществ и союзов, что в неизбежном будущем для панихиды нам придется арендовать стадион.
Как ни абсурдно – это папина мама. Они полностью противоположны друг другу во всем. Бабушка на досуге все еще изредка понюхивает кокаин, а ее сын точно знает, как он отражается на деятельности нервной системы. Да, она нюхает кокаин, как кто-то полирует ногти – невозмутимо и с полной уверенностью, что так оно лучше, чем не так. Я не вижу в этом ничего такого – ба делает это с таких незапамятных времен, что если ей кто и судья, то это точно не человек моего поколения.
Ба – моя единомышленница. В том смысле, что в определенном возрасте ей тоже были не чужды соблазны однополой любви. Но это было баловством, не более. Самой большой ее любовью был и остается мой дедуля, которого я тоже люблю, хоть и не застала. Вдовство по нему она носит как высший орден, что не мешает ей кружить головы, и не только на словах. Некоторые считают, что поведение ба слишком легкое для ее возраста и статуса, но это, в основном, завистницы. У бабушки всю мою жизнь живет мужчина для всего сразу – он сильный, с большими ладонями и никто не помнит его настоящее имя. Ба без ложных реверансов зовет его просто Мафусаил, хотя это далеко не самый старый из всех, кого я знаю. Так или иначе, все привыкли звать его так. Он – тем более. Так и оставим. Они живут хорошо, дружно. Я люблю у них бывать.
Катя… Моя русская подруга. Почти сестра. С каштановыми волнистыми волосами и серыми глазами в тени густых ресниц, которые, словно лучи, направлены к внешнему краю глаза. Невысокая, спортивная, с тонкими пальцами и гордой посадкой головы на красивой шее. То есть, она была такой. Ее уже нет, но всё это намертво влипло в мое сознание. Почему-то не целым, а таким иллюстрированным списком… Я легко перечислю ее особые приметы, но вот увидеть ее как видишь внутри себя портреты любимых людей, уже не могу. В языке ее была серьга, серебряная штанга с шариками – напоминание о тайне, которую она когда-то выболтала и таким оригинальным способом навек зареклась говорить лишнее. Ее улыбка была такой широкой, что казалась бесконечной. Когда она сердилась, то не кричала, не махала руками – наоборот, сжимала губы, глаза темнели, и взгляд замирал в одной точке. Катя смотрела в пустоту и только нервно подрагивающие ноздри выдавали душевное смятение. Она словно уходила внутри себя в потайной кабинет, где подобно алхимику разматывала длинные свитки человеческих несовершенств, сверялась, искала подходящий кусок текста и сопоставляла с только что произошедшим. Она изучала проявления Личности. Искала в них закономерности, выводила формулы. Каждый человек был для нее длинной запутанной формулой, где сочетались индивидуальные качества, умения, опыт и нечто неуловимое. Она высоко ценила тех, в ком было это Неуловимое. Даже если они были подонками. Я не очень понимаю, что это за ингредиент. Она называла его душой, но мне не хватало чуткости постигнуть суть этого слова.
Я звала ее «друг мой, Нащокин», а она меня «мой Пушкин».
Мы дружили так долго, что кажется, дольше самой жизни. Катя – это моя единственная русская душа во всем бескрайнем мире. Он была настолько удивительной, насколько это вообще возможно.
Я знаю несколько русских, здесь, в Голландии, – но они какие-то неприятные. Они вкусили жизни в России и сыты ею по горло. Они рассказывают про бескрайние просторы полей, – трогательно, чуть ли не со слезой вспоминают аромат горячих бабушкиных щей и бородинского хлеба, про коммунальное детство и вкус сосулек, про великую историю и славных предков… Но лишь для того, чтоб насладиться производимым эффектом «загадочной русскости» на меня, которая так рано была этого лишена. Они никогда туда не вернутся. Сама мысль о возвращении на родину тесно связана для них с понятием краха. Если тут не сложится, тогда, глотая слезы, они, конечно, вернутся «туда», где завистники до гробовой доски будут злорадствовать над их провалом в нашем, устроенном и цивилизованном западном мире. Они вернутся на Родину только если останется выбор – плесневеть там или подохнуть с голоду здесь. Кое-кто даже предпочтет второе! У большинства тех, кто оставил свою грязную и холодную родину, не осталось к ней ничего. Они торгуют сантиментами, причем даже не за миллионы – им достаточно снисходительных похлопываний по плечу от голландского друга. И мало кто из них на самом деле выбрался за пределы диаспоры.