День разгорается
Шрифт:
— Значит, бастовал? — прищурилась женщина. — Конечно, все теперь с ума сошли.
— С ума сошли?! — неприязненно переспросил Огородников. — Ежли рабочему человеку до крайности дошло, так это, выходит, с ума сошли?
— Какая же крайность? — с неудовольствием возразила женщина. — Кто работает, у того не может быть крайности. Вот когда пьянствуют или...
Встретив неприязненный взгляд Огородникова, женщина остановилась.
— Ребятишки у вас хорошие, — переменила она разговор. — Жалко, что вы их так бросаете... Матери нет?
— Мать померла... — односложно ответил Огородников.
Присмиревшие дети, что-то
— Детки хорошие, — как бы что-то поясняя, отметила она. — Мне их жалко...
— Их чего жалеть?! — возмутился Огородников. — Рук у меня, что ли, нехватит поднять их, до возрасту вытянуть?!
— Конечно... — неопределенно сказала женщина и внимательно оглядела избу. Потом она вытащила из сумочки, бывшей при ней, сверток и протянула его детям:
— Вот вам, ребятки, сладенького!
Ребятишки опасливо поглядели на отца и неуверенно приняли гостинец.
Женщина надела перчатки, прищурилась и холодно сказала:
— Ну, теперь ребятки не одни. Я пойду. На всякий случай запомните мой адрес: через квартал отсюда, четырнадцатый номер. Спросите прокурора Завьялова. Это мой муж...
Натансон очнулся в больнице. Сперва он долго не мог сообразить, где находится. Необычная обстановка смутила его, а боль во всем теле и какая-то скованность движений наполнили неуловимым страхом. Он хотел приподнять голову и оглядеться, но не мог. Тогда откуда-то издалека память принесла неясные обрывки воспоминаний: толпа, шум, боль... девушка. Из этих обрывков собралось определенное: страх, ожесточенные лица, орущие рты и удар, тяжелый удар по голове. Натансон застонал. Кто-то над ним негромко сказал:
— Приходит в себя...
Потом опять было забытье. И только позже Натансон окончательно очнулся и понял, что лежит в больнице, весь в повязках, что у него болит все тело и сильнее всего голова. И снова вспомнил он о девушке. Что с ней? Его охватило беспокойство. Заворочавшись сильнее на койке, он с трудом повернулся на бок и разглядел угол больничной палаты, ряд кроватей, широкое окно.
— Ну, как? — спросил его незнакомый голос. — Голова очень болит?
— Болит, — сознался Натансон, встретившись взглядом с наклонившимся над ним человеком в белом халате. — Очень... — Потом, с усилием подумав и что-то припомнив, испуганно осведомился: — А руки?... Мои руки... целы?..
Человек в белом халате, фельдшер, ободряюще качнул головой:
— С руками благополучно... Пустяки.
— Ну... — облегченно выдохнул Натансон. — Это хорошо... Я, видите ли, музыкант. Для меня руки — все...
— Вы не волнуйтесь, — остановил фельдшер, — вам спокойствие нужно...
Фельдшер отошел от койки. Натансон снова погрузился в болезненные воспоминания. И опять самым мучительным в этих воспоминаниях, в этих обрывках и клочках событий, которые память прихотливо и непоследовательно воспроизводила перед ним, были воспоминания о девушке... Ну, да, он шел с ней. Она торопилась, ее что-то волновало и тревожило... Потом толпа, шум, крики, даже выстрелы, кажется... Потом боль. И девушка исчезает... Что же с ней случилось? Что с ней случилось в этой дикой и озлобленной толпе?..
— Послушайте... — слабым голосом позвал Натансон, — послушайте...
Фельдшер снова подошел, наклонился:
— Лежите спокойно. Я дам вам попить.
—
— Тут многих привозили... Говорю вам, лежите...
Так ничего и не добившись, Натансон утомленно закрыл глаза и предался своим мучительным и неуловимым воспоминаниям.
Из этих воспоминаний, из томительного и болезненного полузабытья его вывел громкий разговор возле его койки. Он приоткрыл глаза и ясно различил какого-то военного, который допрашивал о чем-то низенького человека в золотых очках, в белоснежном халате.
— А-а, вот он и сам очнулся! — грубо сказал военный, заметив, что Натансон открыл глаза. — Ну, будьте любезны сообщить вашу фамилию!..
Полицейский пристав обошел нею больницу и записал раненых, привезенных накануне. Так же, как и Натансона, он допрашивал каждого грубо и придирчиво. И врач, шедший за ним следом, хмурился, пытался уговорить его в чем-то, волновался.
Сделав свое дело, пристав, выйдя в приемную, со вкусом закурил, поправил на себе шашку и сурово заявил врачу:
— Маловажно раненых мы заберем. А те, которые шевелиться не могут, у вас останутся, на вашу ответственность... А кроме — поставим караул возле выхода...
Врач покраснел и надул пухлые губы:
— Здесь больница, а не тюрьма!
— Когда нужно будет, — уверенно возразил пристав, — мы любое заведение в тюрьму обратим! Не беспокойтесь!..
Легко раненых полиция забрала из больницы и увела в участок, а оттуда в тюрьму. Среди уведенных оказался и Павел. Его левая рука была на перевязи, голова забинтована. И хотя врач настаивал на том, что его нельзя трогать, пристав упрямо и непреклонно твердил:
— Ничего! У нас сохраннее будет!
Так Натансон остался в больнице, обуреваемый томительными попытками вспомнить обо всем, что с ним произошло, а Павел отправился в тюрьму.
Когда Павла привели в камеру, там уже был заведен обычный тюремный распорядок. Антонов, староста, встретил его хозяйственно и деловито.
— Занимайте, товарищ, место на нарах, вот здесь. Здесь потеплее... Из больницы?
Павел оглядел переполненную камеру, сложил полотенце и сверток с провизией, сунутые ему на-спех в больнице какой-то сестрою, и, болезненно усмехаясь, подтвердил:
— Оттуда... Долечиваться привели!
Вячеслав Францевич издали окликнул его:
— Паша, здравствуйте! Вы знаете, Галина тоже здесь.
— Влипла, значит, швестер! — огорчился Павел. — Тут, я вижу, население разнообразное!
Староста подошел с какими-то записями. Тыча карандашом в воздух, он предупредил Павла, что снимет с него «допрос».
— Только я раньше вас, товарищ, накормлю. Мы уже отобедали. Пропитаю вас из запасных фондов.
В камере было шумно и даже весело. Хмурились только в одном углу, где устроились отдельной группой Пал Палыч, Чепурной, Голембиевский и еще несколько инженеров, адвокатов и врачей. Этот угол шумная и насмешливая молодежь прозвала «либеральным болотом». В этот день уже произошло веселое столкновение «болота» с остальной камерой. И отголоски этого столкновения застал Павел. Староста принес ему пару своеобразных бутербродов. На широком ломте черного, плохо выпеченного тюремного хлеба в неуклюжем порядке разложены были кусочки ветчины, сыра, кильки, паштета. Когда Павел удивленно взглянул на Антонова, тот хитро улыбнулся.