День разгорается
Шрифт:
— В «новой секретке» невыносимый режим! Надо протестовать! — решило большинство.
Пал Палыч, Чепурной и Скудельский промолчали. Они уже потерпели поражение в одном вопросе. Камере удалось вызвать помощника прокурора и добиться перевода Павла в тюремную больницу. Добилась камера и того, что с Павлом в больницу перевелся в качестве брата милосердия один товарищ, и староста и Скудельский, как врач, получили возможность проходить в больницу в любое время дня.
И теперь, после этой первой победы, камера бурно заволновалась, узнав о том, что группа старых политических заключенных находится где-то на отшибе, отрезанная от
Антонов снова вызвал смотрителя. На этот раз смотритель пришел скоро. Он явился в камеру один, оставив по ту сторону открывшего ему двери надзирателя. Вид у него был слегка виноватый и держался он очень учтиво и предупредительно.
— Поймите меня, господа, — прижал он руки ко груди, выслушав требование старосты о том, чтобы всех политических перевели в этот корпус, — поймите, это не в моей власти... Да я бы сам рад был... но без разрешения прокурора и жандармского управления не могу!
— Мы предъявляем вам прямое требование, — повторил Антонов, — чтобы все наши товарищи, сидящие в этой тюрьме, были поставлены в одинаковые условия. Понимаете — мы требуем!
Смотритель поджал губы, мгновенье помолчал и неуверенно возразил:
— По закону вы, господа, требовать ничего не имеете права!.. Да я по закону даже не вправе выслушивать такие заявления!
— А вы все-таки выслушайте! — усмехнулся Антонов. — Мы настаиваем!
— Хорошо, — покорно согласился смотритель и повернулся к двери. И уже у дверей зачем-то снова повторил: — Я бы сам рад, да...
После ухода смотрителя в камере стало шумно. Антонова обступили со всех сторон.
— Чего это он лисой такой прикинулся?..
— Почему ты его не прижал и не пригрозил протестом?
— Товарищи, а ведь смотритель не зря, пожалуй, таким тихоней себя с нами вел! Что-то, видать, случилось!..
Пал Палыч со своих нар уверенно крикнул:
— Уверяю вас, товарищи, на воле, наверное, произошло что-то серьезное! Ручаюсь, что объявлена конституция!..
— О, о!..
— Держите карман шире!.. Английская конституция! Самая цивилизованная!
Выждав пока уляжется веселый шум, Вячеслав Францевич хмуро и неодобрительно покачал головой.
— Чего же вы смеетесь? — вспыхнул он, улучив минутку тишины. — Ведь в Петербурге подготовлялся вопрос о представительном образе правления... Нет ничего невероятного в том, если там, за этими стенами, опубликован какой-нибудь соответствующий документ... Правительство не могло не посчитаться с настроением народа...
Лебедев презрительно рассмеялся. Скудельский пристально посмотрел на него и отвернулся.
— Как бы то там ни было, но поведение смотрителя свидетельствует о каких-то новых настроениях... — закончил он и демонстративно растянулся на своей постели.
Камера постепенно затихла. В разных местах завязались мирные беседы. За дверями, позванивая ключами, осторожно, словно крадучись, проходил надзиратель. Его шаги отдавались гулко под каменными сводами коридора.
В углу, где примостилась самая зеленая молодежь, всплеснулась песня. Она прозвучала сначала неуверенно и глухо, но вот ее подхватили новые голоса, и она окрепла. Она ударилась в глухие стены тюрьмы, вспыхнула веселым задором, свежестью, удалью. Она перекатилась с нары на нару, всколыхнула одного, другого, увлекла их. К ней пристали в одном, в другом углу. С веселой назойливостью лезла она в уши
Когда песня наполнила многоголосым хором низкую и душную камеру и вырвалась в коридор, дверь загремела, скрипнул отпираемый замок, и в камеру вошло несколько человек.
Вошедшие приостановились у самого входа. Песня оборвалась.
— В чем дело?
— Здравствуйте, товарищи!.. Нас арестовали сегодня утром...
Впереди всех в камеру спокойно и деловито вступил семинарист Самсонов. За ним Потапов.
Антонов хозяйственно пошел навстречу новым товарищам. В камере, в перемежку с приветствиями, понеслись насмешливые возгласы:
— Ну, вот вам и конституция!.. Самый верный признак!..
Пал Палыч и Скудельский переглянулись и спрятали глаза.
Человек, вышедший из флигелька, где жили и работали Матвей и Елена, украдкой оглянулся. Улица была пустынна. Все было спокойно и тихо на ней. У человека солидный вид: широкая шуба не скрывает пухлого живота, на голове меховая шапка. Походка у человека уверенная. Он идет по делу: может быть, где-нибудь на базаре расселась его торговая лавка и там нужен хозяйский глаз. Может быть, на приостановившейся по теперешним тяжелым временам постройке десятники ждут распоряжений подрядчика. Может быть... Человек сворачивает за угол, заворачивает полу шубы, вытаскивает платок, но неосторожным движением роняет его. Наклоняясь за упавшим платком, человек оборачивается и быстро схватывает проницательным и насторожившимся взглядом пройденный путь. Там попрежнему все спокойно. Тогда человек ускоряет шаги и идет своей дорогой еще уверенней, чем прежде.
А в квартирке Матвея и Елены после ухода человека исчезает запас свежих прокламаций, и Матвей долго жжет лампадное масло перед сияющей блестящим окладом иконой: он по опыту знает, что лампадный чад этот хорошо убивает запах типографской краски.
Елена устало улыбается и делает что-то по хозяйству. За эти два дня она бесконечно утомилась. Они с Матвеем проводят целые ночи за типографским станком. Они еле успевают набирать и отпечатывать листовки, которые расходятся по всему городу. А днем им приходится быть все время настороже, делать вид, что они очень заняты своим несложным хозяйством, переносить пустые разговоры соседей, наблюдать за тем, чтобы пристав не поймал их врасплох.
Матвей поглядывает украдкой на девушку. Не впервые ему приходится работать бок о бок с преданными делу товарищами, но Елена умиляет его. Он видит ее беззаветность, ее ясную простоту и бесхитростность. Он подмечает темные круги под ее глазами и нервный блеск ее глаз. Он знает: она устала, она очень устала! Но она ни жестом, ни вздохом не выдает своей усталости. Не жалуется. Не просит передыха. И, кроме всего, она не страшится опасности, которая подстерегает их на каждом шагу.
«Молодчина!» — с теплым чувством думает про девушку Матвей. Но скрывает это теплое чувство и порою с нарочитой суровостью и бесцеремонностью подстегивает ее энергию, торопит работать чище и скорее.