День разгорается

Гольдберг Исаак Григорьевич

Галя смущенно промолчала. Конечно, Павел прав. Она что-то пропустила, чего-то не доглядела. Но почему же брат ей ничего раньше не сказал? Почему заговорил он об этом только при случае? Значит, если бы сегодня она не имела столкновения с нахалом офицером и не рассказала бы брату, Павел так ничего и не сообщил бы ей о волнениях в армии? У Гали шевельнулось неприязненное чувство к брату. Это чувство было мимолетно и поверхностно, но оно причинило ей самой непривычную боль. Галя вздохнула и пошла за свою ширму.

Павел ничего не заметил. Переполненный впечатлениями

последних дней, он улегся в постель. Вот выдался свободный вечер, надо ухватить крошечку крепкого сна. Завтра Павлу предстоит побывать в казармах, ему дано интересное поручение. Чорт возьми, вот снова начинается настоящее, захватывающее. Солдаты волнуются, они грозят выйти на улицу и разнести все вдребезги. Их нужно организовать, надо направить их недовольство но правильному руслу. У Павла имеются точные инструкции, в комитете долго и подробно проинструктировали пропагандистов. Пожалуй, слишком подробно. Павел недовольно морщится при воспоминании о том, как комитетчики напутствовали его и все переспрашивали: «Понятно? Вы не забудете товарищ!» Чорт! Что он, маленький или идиот какой, что забудет и перепутает? Разве он не справился с поручением у почтовиков и телеграфистов? Разве он первый день участвует в революции?!

За ширмой кашлянула Галя. Павел прислушался и окрикнул сестру:

— Ты уже спишь, швестер?

— Нет.

— Знаешь, Галя, я забыл тебе сказать, меня на днях спрашивала о тебе Варвара Прокопьевна...

— О, Павел, как ты мог забыть сказать мне об этом!? — Галя выглянула из-за ширмы возбужденная и радостная. — Что она тебе говорила?

— В общем ничего, — беспечно засмеялся Павел. — Что-то вроде того, что, мол, почему тебя не видно...

— И больше ничего?

— Кажется, ничего.

Галя снова скрылась за свою ширму и оттуда глухо и обиженно произнесла:

— Какой ты, Павел... почему ты мне раньше об этом не сказал?

— А это разве так важно тебе?

Голос брата прозвучал насмешливо. Может быть и не было в нем никакой насмешки, но так показалось Гале. Она ничего сразу не ответила Павлу. Только немного спустя прерывисто и с явной обидой она сказала:

— Ты меня девчёнкой считаешь, Павел... глупой девчёнкой!

— Ой, швестер! — тревожно воскликнул Павел, — неужели ты обиделась?

— Нет...

— На что ты обиделась?

— Ни на что...

— Странно!

Галя молчала. Гале было тяжело. Она стиснула зубы и молчала. Замолчал и Павел.

25

В казармах пахло застоялым запахом кислой капусты, шерсти и сырых каменных стен. В казарме окна были затянуты узорами ноябрьских морозов и тусклый свет расползался по грязно-серым стенам холодно и мертво. Дневальные слонялись по широким коридорам и зевали. Часы хрипло отстукивали минуты, засиженный мухами царский портрет подслеповато смотрел со стены и в углу поблескивал дешевыми украшениями киот с иконами. Людей в казарме было мало. Люди разбрелись по городу самовольно, без увольнительных записок, на местах были только ленивые и унтер-офицеры.

Унтер-офицеры гнездились в отдельной, отгороженной

от общего помещения комнате и беспокойно о чем-то шептались. Дневальные прислушивались к их шопоту, ничего не могли разобрать и посмеивались.

В казарме был явный беспорядок.

Дежурный офицер прошел по казарме, угрюмо оглядел пустые койки, выслушал рапорт дневальных, отозвал в сторону старшего унтера и, не сдерживаясь, громко заметил:

— Распустились?

— В полной степени, ваше благородие! Вроде неповиновения...

— Но, но! — покосился, офицер на прислушивавшегося дневального. — Скажешь ты! Вот мы покажем им неповиновение!.. Без-зобразие!..

Офицер быстро ушел. Видно было, что он чувствует себя в этой казарме, такой еще вчера привычной и хорошо знакомой, неловко и смущенно. Дневальный насмешливо присвистнул. Унтер покосился на него:

— Чего свистишь? Устав забыл, что-ли?!

— А что с его, с устава-то? — рассмеялся дневальный. — Видал, куда он, устав-то, вышел покуда что! Народ ему отмену, пожалуй, пропишет!

— Ты! — погрозил унтер. — Не рано ли на счет отмены! На тебе присяга, это понимать надо!..

— Присяга... — повторил дневальный и замолчал. Легкое смущение охватило дневального. У унтера на губах зашевелилась насмешливая улыбка.

— Без-зобразия, — повторил он слова офицера и, довольный собою, ушел к себе.

Серый свет просачивался сквозь замерзшие и грязные окна скупо и немощно. По казарме плавали привычные тяжелые запахи.

К вечеру, когда под потолками зажглись лампы и серое однообразие при освещении выделилось особенно отчетливо и неприглядно, в казарму стали возвращаться солдаты. Они приходили возбужденные, громко переговаривались, сходились кучками, делились дневными впечатлениями. Они приносили с собою запах морозных улиц, вольный дух города и свежеотпечатанные прокламации.

Солдаты были немолодые. Курчавые солидные бороды покрывали их лица, тоска по дому, по семье и по привычной работе мерцала в глазах. И неугасимая радость оттого, что война и кровь и смерть остались позади временами сменяла эту тоску. Теперь бородатые люди, привыкшие к слепому повиновению, терпеливые и тихие, словно помолодели. Откуда-то докатился до них властный призыв «домой!» и они зашумели. Их давно уже должны были распустить по домам, но вот держат здесь в казармах, далеко от дома, держат зря и незаконно.

— Нет таких правов, чтоб задерживали! Обязаны нас отпустить!

— На каком таком основании не везут домой? Требовать, мужики, надо! Законно требовать!..

Люди шумели. Их объединяло одно желание, одна воля: скорей распрощаться с казармой и вдохнуть в себя запах привычных далеких полей. И вот они стал требовать.

По казармам зашелестело темное слово бунт. Темное слово бунт выползло в город и обеспокоило жителей, мирных и трусливых жителей. Начальство, которое задерживало запасных и не отпускало их по домам, подхватило это слово, уцепилось за него. Обыватели заговорили о том, что солдаты собираются выйти из казарм и отправиться буйствовать и громить жителей.