День разгорается
Шрифт:
Говорил этот оратор недолго и закончил предложением всем присутствующим записаться во вновь организуемый с пастырского и губернаторского благословения «союз святителя Иннокентия».
— О задачах и идеях нашего союза вы можете подробно прочитать в последнем номере газеты «За родину и царя!». Приобрести этот номер можете, господа, при выходе, у свечного ящика. Там же и запись в союз...
К концу собрания Матвей пробрался поближе к выходу. Возле свечного ящика происходила давка. Церковный староста привычным движением совал верующим сложенные листы газеты и хватал
«Не очень-то разохотились под знамя «святителя Иннокентия» вступать!» — внутренно усмехнулся Матвей и выбрался из церкви.
На улице было морозно. Ядреный ноябрьский мороз обхватил Матвея, ущипнул его за щеки, дохнул острым ветерком. Но на морозе после душной и чадной церкви было хорошо и Матвей смело вдохнул в себя бодрящий, хотя и обжигающий стужей воздух.
Третья полицейская часть считалась центральной частью города. Мишин был назначен сюда в прошлом году помощником и быстро выдвинулся за усердие и распорядительность. В октябрьские дни он лучше всех приставов и даже самого полицеймейстера сколотил группу погромщиков, которые совершали нападения на собрания и митинги и которые попытались разгромить железнодорожников. После манифеста Мишин ненадолго скрылся. Начальство, оберегая хорошего и верного служаку и подчиняясь негодованию и возмущению общества, упрятало куда-то Мишина и его нигде не видно было долгое время.
Полицеймейстер, передавая Мишину благодарность от высшего начальства за усиленную и самоотверженную борьбу с крамолой, дружески посоветовал:
— Вы бы, Петр Евграфович, скрылись бы куда-нибудь на-время. Ну, вроде отпуска. Отдохнули бы, подлечились...
Мишин послушался совета и исчез из полиции. Несколько раз его встречали переодетым в штатское, узнавали. Однажды ему показалось, что двое пошли следом за ним. Он встревожился, ускользнул от преследователей. И потом рассказывал близким:
— Охотятся за мной! Боюсь покушения...
Рыжие, тщательно подстриженные и подкрученные усы Мишина при этом вздрагивали, в глазах прятался страх.
И опять Мишин упрятался, убрался куда-то. И опять не стало его видно даже и переодетым.
Матвей слыхал о Мишине и о том, что он прячется и боится покушения. Поэтому открытое появление пристава в церкви удивило его. Было что-то вызывающее и наглое в том, что пристав вылез из своего потайника и красуется рядом с начальством, словно поддразнивая тех, кого совсем недавно так трусил.
Товарищи, которым Матвей сообщил о появлении Мишина в церкви на собрании черносотенного союза, тоже встревоженно удивились.
— А ведь неспроста он, мерзавец, обнаглел!
Действительно, обнаглел он совсем не зря. Снова по Спасскому предместью зашныряли суетливые люди. Сюда толстыми пачками стали приносить и раздавать бесплатно газетку «За родину и царя». Здесь опять, как полтора месяца назад, начали происходить
Об одном таком совещании рассказал Огородникову его кум.
Кум пришел в гости трезвый и степенный.
— Как живешь-можешь, Силыч? — осведомился он по привычке. — Здоров?
— Здоров, Афанасий Иваныч! Нам что делается?! А ты как?
— И у меня ничего, все благополучно... Вот роздых сегодня, дай, думаю, к куму зайду... Да вот еще... — Афанасий Иванович чуточку замялся.
— Чего еще? — заинтересовался Огородников.
— Опять, слышь, у нас там шепчутся да табунятся по углам. Газетки вот еще носить стали, даже без денег всем суют! А в газетках на счет бунтов да про жидов... Чего-то, слышь, Силыч, заводят. Не иначе, как сызнова бить будут...
— Ну, навряд ли! — возразил Огородников, озабоченно вслушиваясь в слова кума.
— А я так думаю, что опять выйдет заварушка!.. — настаивал Афанасий Иванович. — Был я у соседей третьего дня, люди ничего, тихие будто, баба его пирогами на базаре торгует... Так в ту пору двое каких-то городских у них сидели да наших спасских сколько-то. Меня-то не побоялись да при мне беседу свою продолжали. Всего я не слыхал, а одно понял: подбивают на буйство народ!.. Насчет солдат городские толковали, что скоро, значит, солдат по домам отпустят и прекратится бунт солдатский, а тогда и с жидами и с забастовщиками расправиться можно будет!..
— Скажи на милость! — покрутил головою Огородников. — Шевелятся!.. Не желают рабочему народу воли и хорошей жизни дать! Портют все! Ух, гады!
— Я думаю, — продолжал кум, — зайду-ка я к Силычу, оповещу его. Сдается мне, что поопасаться тебе, кум, надо бы!..
— А с чего же это?
— Да с того, что еще говорили они на счет замечаний всех, кто там на митингах да на собраниях бывает. Берут, слышь, на заметку, а потом, мол, время придет, так и садить в тюрьму да всяко наказывать будут!..
Огородников растерянно взглянул на кума, нахмурился, но, что-то вспомнив, покачал головой:
— Врут! Не удастся им это, Афанасий Иваныч. Народ дружно взялся. Куда им лезти!..
— Может и так... — недоверчиво согласился Афанасий Иванович. — Все может статься!..
Вечером Огородников рассказал о словах кума Самсонову.
Семинарист уже знал о том, что черносотенцы в городе зашевелились.
— Ничего, Силыч! — беспечно успокоил он Огородникова. — Мы им голову шибко высоко не дадим поднять!
— Все-таки шевелятся... — растерянно возразил Огородников. — Значит, неспроста...
Генерал Синицын, пытавшийся не сдавать своих позиций и не идти на большие уступки, попал в неловкое положение. Кругом в городе бушевали страсти, солдаты не признавали прежнего своего начальства, собирались на митинги, ходили по улицам с пением недозволенных песен, слушали агитаторов и становились час от часу все более дерзкими, а ему приходилось сидеть в своем временном штабе и чего-то ждать. А чтоб взбунтовавшиеся солдаты не посмели что-нибудь с ним сделать, держать под ружьем юнкеров и выставить у решетки артиллерию.