День рождения
Шрифт:
— Давай не будем тянуть! Дома дети ждут!
Председатель колхоза потерял дар речи. Помолчал немного, не находя, что сказать, затем наконец взял районную газету, лежавшую среди бумаг, и заговорил о том важном, что припас под конец заседания:
— Торопятся, понимаешь! А вот то, что Ахтиярова Минзифа-апай с бригадой вышла в передовые, не хотите знать? — Сабир торжественно помахал над головой газеткой.
Минзифа, с тех пор как получила похоронную на мужа и как умерла у нее дочурка, жила, не ощущая жизни. Все, кроме работы и детей, перестало для нее существовать. Она
равнодушно
— «Берите пример с передовиков хлебного фронта, бригады, руководимой Ахтияровой Минзифой!» — прочитала она, но затем, увидев фамилии колхозников своей бригады, разволновалась, лицо ее просветлело, на глазах выступили слезы, губы задрожали. — Девушки, мы передовики! Вот тут написано: эго наш вклад в борьбу с фашистами! — сказала она и заплакала.
Женщины, сидевшие рядом с Минзифой, стали успокаивать ее:
— Нельзя так, не надо плакать.
Хабибулла вмешался:
— Вы ее не утешайте, не трогайте! Когда человек выплачется, ему легче становится. И слезы бывают на пользу. Она плачет от радости. И очень хорошо сделали, что в газете написали. Как говорится, от теплого слова душа тает, а от холодного — леденеет.
Женщины начали расходиться. Председатель задержал Тагзиму:
— Ты подожди, не уходи. Расскажи мне о положении на ферме. Такое положение с кормами, понимаешь…
— Я тоже понадоблюсь? — спросил Хабибулла.
Сабир махнул на него рукой:
— Можешь идти.
Заведующая фермой неохотно повернула обратно. Она начала оправдываться:
— Сена мало, потому и надои снизились…
Сабир, не слушая ее, подмигнул:
— Знаю я все. Я не по работе… Другое дело есть… Садись… Посиди со мной…
— Я тороплюсь.
— Что ты меня боишься? Все время норовишь удрать… Даже не спросишь, как я живу. Будто мы и незнакомы. Поговорить бы, понимаешь, по душам, а?
Тагзима удивилась и спросила:
— О чем?
— Да мало ли о чем! — Сабир завертелся на стуле. — Садись.
— Мне некогда рассиживаться. Ребенок один. Я с работы сразу домой.
— Когда ребенок уснет, приду к тебе…
— Нет, не надо. — Тагзима завернулась в шаль. — Если других разговоров у тебя нет, то я пойду.
— Тагзима! Я, понимаешь, люблю тебя, — сказал Сабир, распаляясь.
— Любишь? Это при жене-то и двоих детях?
— Они разве мешают? Я по-хорошему… Правду говорю. Верь мне, Тагзима.
— Опоздал. Надо было раньше, до женитьбы. А ты все опозорить меня хотел. Вспомни-ка свои поганые слова…
— Ты же тянулась к Тимергали, оттолкнула меня… Сколько я потом жалел! Так уж вышло, понимаешь… Готов локти кусать, да не достать. И на. войне думал все время о тебе, мечтал…
— Болтай! Язык без костей.
— Правду говорю! — Сабир решительно приподнялся на костылях. — Хочешь, сегодня же уйду из дому? Только слово скажи, все брошу…
— Детей сиротами оставить хочешь?
— Не они одни сироты.
— Мне такое счастье не нужно! Голодная, да зато спокойная. Я уж привыкла вдовой быть.
— Плохо одной-то!
— Я не одна. Сын вырастет — я счастлива буду.
— Сын от Тимергали? — Сабир изменился в лице.
— Для
— Мне не привыкать к холоду. — Хабибулла засмеялся, стараясь не выдавать своих чувств: — У меня, дочка, дело к тебе… Переходи к нам. Может, легче будет жить нам всем вместе.
— Спасибо.
— Я ведь от души.
— Знаю. Вы хорошие люди… Но мне лучше жить одной…
Хабибулла расстроился, что не смог ее уговорить жить у них, но в душе он восхищался ею: «До чего гордая! Другая бы на ее месте скандалила, требуя помощи. А эта виду не подает».
В правлении погас свет. На крыльцо вышел Сабир, стуча костылями.
Тагзима заторопилась домой:
— Ладно, агай, до свидания!
— Будь здорова, дочка! Надумаешь, приходи…
Тагзима уже бежала навстречу холодному ветру и не услышала последних слов Хабибуллы, но ей и так было понятно, что она для родителей Тимергали близкий человек. Иногда у нее появлялось желание открыть свою тайну старому Хабибулле, поговорить с ним по душам. Ей хотелось, чтобы он понял ее. Но она подавляла в себе это желание. Третий человек здесь лишний. Все, что было, все принадлежит ей, никто этого отнять уже не сможет. Вернется Тимергали или не вернется, будет любить или не будет — ее любовь к нему, пылкая, горячая, живет в ее сыне, в сыне течет его кровь. И эта любовь дает силы бороться с трудностями. Ее пугает единственное — то, что от Тимергали нет писем. Где он? Что с пим? После того, как она написала ему о сыне, пришло от него два письма, на которые она… не ответила. Гордость обуяла. До чего же глупая она была! Теперь кайся не кайся, поздно. Но если суждено ему вернуться и они встретятся, он поймет…
XII
9-ю гвардейскую бригаду, измотанную в бесконечных боях, в начале сорок третьего года направили на отдых. Но без дела солдатам сидеть не приходилось. Целыми ночами рыли окопы, углубляли траншеи, строили землянки. Днем шли занятия. Солдаты изучали свою и немецкую технику.
Миннигали Губайдуллин всюду успевал и работал без устали. В сложной и напряженной обстановке он проявил незаурядные командирские качества и вывел свой взвод в число передовых. Когда выпадала редкая минута отдыха, Миннигали писал стихи, учился играть на курае.
На новом месте они долго не задержались. Холодной зимней ночью объявлена была тревога, и, наспех собравшись, бойцы вышли в путь. Шли молча, утопая в сугробах, за тяжело нагруженными подводами, никто не знал, куда они идут и зачем. После сильных снежных буранов, какие бывают и в Приуралье, наступили морозные дни.
Марш был очень тяжелый. Старый Кавказ и летом-то покрыт снеговой шапкой, а теперь, зимой, он грозил снежными лавинами и обвалами на каждом повороте.
У лошадей обледенели гривы и бока, у людей побелели шапки и усы. Ущелья наполнялись шумом скрипящего под сотнями ног снега, клубилось на морозе дыхание людей, паром пофыркивали лошади.