День жаворонка
Шрифт:
— Как — всё лицо?
— А так — сплошной квадрат.
Я потрясенно молчала.
— Ну, поняла?
— А что было у того, у первого?
— То же. Знак.
— Квадрат?
— Да, да, девочка. Неужели ты еще не уловила?.. Раздумала теперь?
— Я бы все-таки…
— Тогда вот что: только нос, и ни штриха больше.
— Как это?
— А вот так.
Он выдвинул ящик стола и достал нечто, похожее на детский крохотный чулочек телесного цвета.
— Иди к лампе.
Я села у рояля под широким желтым торшером. Он занавесил
Мой нос незаметно, неуловимо подался кончиком вверх, чуть удлиняя ноздри, чуть вздергивая верхнюю губу, сделав лицо миловидней в проще, открытей.
— Довольна?
— Да… Не знаю… — И я почему-то заплакала. Старик схватил клок ваты, стал стирать слезы со щек и моего нового носа.
— Ну, попробуй. Ну, ничего. Очень удачно вышло. Я тебе сниму потом, как только захочешь. Я обещаю. Не прирастет.
Я помню ужас, в котором я, проснувшись, схватила зеркало!..
Лицо было ясным, улыбчивым, открытым. (Сон? Явь?) А каким оно было вчера? Позавчера? Все спешишь, спешишь, и некогда разглядеть себя.
В то время я уже поступила на работу и едва удерживалась на ней — постоянно тревожилась по этому поводу и пыталась скрыть тревогу.
Мне не хочется рассказывать о сути работы, потому что она связана с архитектурой, с градостроительством, так сказать. А я в этом не сильна. Училась вот, а не сильна. Это, к сожалению, бывает. Не полюбила проекты удобных и похожих друг на друга домов и неудобных, впрочем, тоже очень похожих: совмещенный санузел и кухня, почти совмещенная с комнатой. Не научилась мыслить такими понятиями, как надо: широты не хватило. Тут ведь нужна широта.
Начальник (его называли на купецкий манер — « сам») был мной недоволен. Вызывал в свой обширный кабинет — я то время была кампания по выдвижению молодежи, — объяснял, опустив седую голову и не поднимая глаз:
— Вот поручаешь вам, понимаете, самостоятельную работу и, ей-богу, лучше бы поручить ее нянечке Михайловне. (Была у нас такая.)
— А что?
Я спрашивала очень робко, а искренняя (я подчеркиваю, искренняя) робость раздражает всех начальников на всех континентах.
— А то. Вы должны, понимаете, уложиться в определенную сумму. А вы мне лепите какую-то башенку на одну квартиру. Что ж, из-за нее в пятиэтажном доме лифт, что ли, ставить?
— …Нет… Это для тех, кто хочет абсолютной тишины. Ведь звукоизоляция плохая…
— Я про лифт говорю.
— Не надо лифта. Эту квартиру будут давать тому, кто соглашается (я воодушевлялась), кто идет на это ради… Ну, ради и тишины и красоты. Эти башенки можно делать разной формы, с балкончиками, с выходом на крышу. Тогда весь дом преобразится.
— Хм… Преобразится. Вы, кажется, не слышите, о чем я говорю. Я говорю о расходах. Идите, понимаете, займитесь чужими чертежами. Вам еще, как я вижу, рано.
Так было поначалу. Я понимала, что мои поиски нелепы, но, вероятно,
Вот то-то и оно, что это от нас мало зависит. Так же, как не зависят от нас наши сны.
Помню приход на работу в тот день, когда впервые увидела в зеркале свое новое лицо. Надо честно сказать, что печаль моя по поводу утраченного очень скоро сменилась радостью (я ведь кое-что и приобрела!), а новое лицо почему-то продиктовало и новую походку: ток-ток-ток каблуки по начальственному кабинету. «Сам» впервые поднял седую голову и поглядел.
(Оказалось, между прочим, что он не стар, а просто сед.)
— Так что вы сказали?
— Я говорю — нельзя людей обрекать на созерцание бесконечной одинаковости. Медицински доказано, что если жизнь идет слишком размеренно, не перемежаясь радостями, человек сходит с ума.
— Какие, понимаете, у вас идеи… странные.
— Чего же странного?
Я говорила серьезно, а улыбка цвела сама по себе.
— Вам смешно? Вы думаете — вот старый брюзга…
— Ну, не совсем…
— Благодарю. — Впервые на его лице появилось что-то вроде ухмылки. И голос звучал без досады. Скорее, устало. — Поймите, нам надо переселить людей из подвалов, разредить квадратуру, тесноту, значит, устранить. Это же яснее ясного.
— Конечно! (Улыбка.) Но ведь потом многим поколеньям… — Это почему-то обидело.
— Бросьте, понимаете, демагогию. Зачем она нам с вами.
— И вы бросьте.
Мы впервые глянули друг другу в глаза. Его хмурые, и мои — хмурые. Но улыбка! У него не было улыбки. Куда ему до меня!
Тогда я сделала несколько шагов к его креслу и подробно осмотрела (только что не ощупала) это замкнутое лицо. Никакого квадрата. Лицо было чисто, как его помыслы. И неравнодушно. И вдруг залилось краской — до седых волос. Может, он подумал, что я его сейчас поцелую?
По-моему, исключительно для того, чтобы стряхнуть смущение, пробурчал:
— Вообще не было ни одной женщины-зодчего.
— Спасибо, — засмеялась я (уже вполне искренне).
— И не будет.
Он молодо тряхнул головой и тоже почему-то засмеялся (может, был рад, что я его все-таки не поцеловала) и проводил до дверей, пожав мне руку на виду у секретарши.