День жаворонка
Шрифт:
И он поднял чемодан, а она, держась за его плечо и опираясь на палку, захромала рядом.
— В ногу ранение?
— В ногу. Чуть не отрезали. Загноилась рана. Много чего было.
Она говорила нехотя, без тепла. Она была еще не тут.
Доковыляли до дороги, Юрка поднял руку, и первая же машина остановилась. Он был так рад, что старый шофер подтянул маму в кабину, усадил.
— А мой вот сынок не вернулся.
— Может, тоже где в госпитале, — впервые светло поглядела мама. — Много,
Юрка закинул в кузов чемодан, взобрался сам, и поехали. А он думал о том, о безногом. И о маме. И о другом каком-то солдате, незнакомом, который идет к себе домой через чужие земли.
Шел солдат через чужие земли к себе домой. А дома у него нет. Все погибли родные. И для себя ему жить — тяжело с собой. И рана болит. А для кого ему жить, не помереть, — так и не для кого.
Машина бежала по дороге через картофельные поля, кругом широко стояло небо, а тоска держала сердце, затмевала все, не давала видеть красоту. Вот горя сколько вокруг, а как помочь? Что сделать для этой бабы, которая ушла было от беды, а потом рванулась к ней, не пожалев себя, детишек, горе другого человека, который, может, пил да поколачивал ее, поставила выше своего… Что сделать для этого шофера, для мамы…
— Слезай, сынок, приехали!
Юрка отер глаза, выпрыгнул, держа в руке чемодан. Грузовик стоял возле их дома. А на крылечке, теребя беленький накрахмаленный (выходной) платок, теплилась, как свеча, колыхалась, тянулась им навстречу бабушка.
Юрка с шофером на руках вынесли маму из кабины.
Бабушка мелко засеменила по ступенькам, причитая; странные были и такие не похожие на нее слова, и она была точно бы другая…
— Красавица наша… звездочка… зоренька теплая…
Они обнялись и заплакали обе, а старик стоял возле своей машины, и глядел на них, и тоже плакал. И Юрка просил кого-то, — может, судьбу: пусть вернется его сын, какой-никакой, пусть вернется! Пусть та женщина в черном платке не загинет в нищете и горе, пусть воздастся ей за доброту, которая победила все же!
Юрка тряхнул головой, взбежал по ступенькам (мама с бабушкой уже были в горнице), потом вернулся к шоферу:
— Пойдемте к нам. Ладно? Как вроде к себе. Пойдемте.
И вошли вместе.
Да она не так уж и изменилась-то, мама!
Да она и смеяться-то может!
И голос-то у нее хорош, и зубы белы.
— Мы с бабушкой, мам, об вас заботиться будем. Верно, бабушка?
— А как же, а как же!
В комнату через окна и дверь заглядывали соседки.
Уже целый год Виталий не ходил в школу.
— Ну и как? Нравится? — допытывал Юрка.
— Еще два года — и техник-лесовод.
…мерная вилка…
…гониометр…
…буссоль…
— Интересно?
— …Экономика
— Что именно?
К тому времени они привыкли видеться часто. Но всегда — по случайному совпадению путей, без сговора. Дружба шла к ним на ощупь.
На этот раз вело их в лес, коричневый, уже почти облетевший, но еще теплый, сухой. Постояли возле дуба, с которого когда-то Виталий прыгал.
— Гляди, зеленый еще, — подивился Юрка.
— А знаешь почему?
— Ну?
— Из-за листьев. Так они устроены, что слабо испаряют воду, слабее, чем у других деревьев. А значит, и питательные соки поступают медленнее. И поэтому все в дубе замедленно — и рост (ведь дуб растет дольше всех), и весной-то он никак листья не развернет, и осенью никак их не скинет.
— Как я! — засмеялся Юрка.
— Ты все к себе примеряешь?
— Нет, Виталий, точно, я туговатый какой-то. Во что упрусь… клещами тащи! Вот что мне эта живопись, а? Я режиссером буду. В кино. А начал — и не оторвусь. Сколько красок извел. Но все же вышло кое-что. Вот с той осы начало получаться. Я, знаешь, чудную штуку заметил. Сказать?
— Давай.
— Только не смейся. Ты мне везение приневолил.
Виталий промолчал неловко и счастливо. Не мог, никогда не мог он уловить Юркиных ходов.
Юрка тоже чуть смутился. Поднял с земли лист того самого дуба. На гладкой его поверхности красовался орешек, похожий на подрумяненное яблочко.
— А про это знаешь? — спросил Юрка.
— Знаю.
— Ну?
— Орехотворки.
— Кто-кто?
— Есть такие насекомые — орехотворки. Они откладывают в листья свои яички, и получаются вот эти орешки — галлы называются.
— Откуда знаешь? — жадно и завистливо выкрикнул Юрка, и подвижная ноздря его вздернулась. — Откуда?
Виталий пожал плечами, будто оправдывался.
— Прочитал, Юр. Раз уж взялся за это… У меня память хорошая. — И вдруг добавил несуразно: — Хочешь, бери книги. От отца библиотека осталась знаешь какая!
Почему-то сказал «осталась», будто отец умер.
И сам испугался. И замер весь. И не хотел, чтобы Юрка спрашивал. Тот не спросил. Молчал, молчал. Потом заговорил о другом:
— А ты не соврал, что тебе там нравится, в твоем лесном?
— Разве не интересно?
— Не в том дело. Ты как-то сказал эдак: «Раз уж взялся», будто сам себя приневолил.
Виталий ловил живой интерес к себе, и оторопь понемногу отходила.
— Я, Юрк, и правда приневолил. Сумею ли только объяснить… Интересно — во как! Нравится. А — не мое.
— Как это?
— Ну, будто живу в чужом доме. Хороший дом, теплый, а не мой.
— Как же понять-то?