День жаворонка
Шрифт:
Она поджала губы, обиделась.
— Да чего там! — рявкнул Ленечка. — Чего там! Давай свою долю, мать, и делу конец. — И он снова засунул пальцы в боковой карман.
Тетка Анюта смотрела на хозяйку, та мялась, пожимала плечами:
— Уж и не знаю, как быть, право, не знаю.
— Прасковья Андреевна, мама же сказала. Неужели она обманет? Она никогда…
— Гляди, Паша, мы второй раз не придем.
— Уж и не знаю…
— Да чего тут знать? — спросила вдруг Лида. Все забыли о ней в азарте,
— Отдавать, что ли? А, дочка? Деньги при них.
— Конечно, отдавай, — просто сказала Лида. — Кто первый пришел, тому и отдавай.
Бухнула дверь, затряслись стекла — ото выбежал Ленечка. За ним, поклонившись и не поднимая глаз, уплыла тетка Анюта. Виталий сидел на лавке, и зубы его стучали. Он еще не верил и уже беспокоился: а вдруг маме не дадут денег? Он подбежал к окошку, потом отошел, снова выглянул. И все не выпускал из виду велосипед, будто тот мог сгинуть.
Но он стоял, привалившись к комоду, велосипед с широкими шинами — ЕГО велосипед…
— Мам, налей-ка Виталию чаю. Да и мне тоже. И сама попей.
Виталий посмотрел на Лиду: она была не только красивая (сейчас, вблизи, правда, чуть похуже) — от нее еще исходила сила, снаружи спокойная, а внутри напряженная, сжатая пружиной. В маме этого не было вовсе. И ни в ком другом на всей его бедной и узкой земле. Может, только в Юрке. Но там этой силы был избыток, и она не была твоя. Юрка и сам не управлялся с нею.
За окном промелькнул мамин рыжий пучок. В ее стати, походке, в стуке каблуков по крыльцу было торжество. Лида отставила чашку, встала навстречу гостье. Виталий поднялся на непослушных ногах, шагнул к двери.
Утро следующего дня вступило в их дом рано и светло. Солнце только угадывалось за зеленой кривизной, но оно ослепило, еще во сне ослепило яркостью и огромностью радости. Виталий вскочил с постели, хорошо, всласть умылся под рукомойником. Руки дрожали от нетерпения. Мама еще спала, и, значит, можно не завтракать.
Они вышли вдвоем — Виталий и велосипед, вышли, сияя и позванивая всеми колоколами и колокольчиками, жившими в том и в другом. Они боялись разбудить город этим благовестом, но не было сил таиться!
И вот еще с вечера надутые шины коснулись булыжника мостовой и запружинили на камнях. Милый, тихий город Крапивин! Он спал, пока Виталий завоевывал его улицы, тупики, самые дальние уголочки, тропинки вдоль огородов и прохладные (просто холодные еще!) дорожки парка.
Орали птицы, лезла между булыжин ярко-зеленая трава, редкие прохожие вертели ему вслед головами, а некоторые замирали на месте. Было все так, как думалось, и еще больше, чем так, потому что нельзя ведь было предвидеть, как метнется от тебя соседская коза и как она остановится, полная достоинства, зажует и мемекнет. Или как тетки Анютин Ленечка,
— А прокатиться дашь? Один кружочек.
И как он прокатится и бережно вернет машину, завистливо качая головой. Все — в радость, все — в дружбу, все — в доброту!
Виталий ждал, когда будет время махнуть к тому дому на сваях — чтоб там уже не спали и чтоб не надо было проноситься мимо окон несколько раз. Чтобы сразу Юрка на крыльце — и машина на двоих! Ух, жаль, что так у них не просто! А то бы он еще вчера…
Повыбежали знакомые ребята, бывшие соученики. Все прокатились по разочку. Даже и незнакомые катнулись. Разве жалко? Только бы не грохнули.
И вдруг какой-то парень перехватил машину и, странно хмыкнув, махнул Виталию рукой. Он поехал не как все, через парковую аллею, а по центральной улице, что вела вон из города.
— К… кто это? — спросил Виталий.
— Чей-то тут братишка. Он вроде бы в Мухановке живет, — ответил стоявший рядом парень и качнул головой неодобрительно. И для верности окликнул: — Ребя, чей это парень, что велосипед увел?
«Увел»! Значит, так и есть, увел. — Виталий сел на мостовую. — Увел!»
— А кто его знает?
— Я гляжу — чужой.
— Ходит он тут к одному, брат вроде.
— А к к… кому?
— Не знаю.
— Вот гад так гад!
Постепенно стали расходиться. Виталий все сидел. Он долго сидел, плохо соображая. Уже было за полдень, думать, что парень вернется, не приходилось. Возле топталось несколько ребят.
— Надо заявить в милицию, — сказал один из парней. — Вещь заметная, если будет заявлено, сразу отберут.
— Он продаст.
— И продать не дадут.
— Спрячет.
— Найдут.
— Пошли?!
— Пошли.
— Мы свидетели. Двинулись к милиции.
Потом Виталий остановился. Вещь дорогая, начнут копать, где взяли да на что купили… Мать книги отцовы продала. Книги у него ценные. Но ведь не в библиотеку пошли, не в букинистический магазин. Кто такой Иннокентий Петрович? Частное лицо. И дал он, конечно, дороже, чем цена проставлена… Спекуляция, значит…
Почему такое полезло в голову? Где она таилась, эта робость? Страх этот… Да Иннокентий этот — он известный скупщик, про него лучше не заикаться. Только маму подведешь! А как же тогда? Как маме-то сказать? Может, так: «Одолжил»…Да, пожалуй, так.
Мама, когда услыхала это «одолжил», ахнула, не поверила и горько расплакалась. Он бегал по городу, заглядывал в чужие дворы; он ходил за восемь километров в Мухановку. Нет. Сгинул.
Вот Юрке бы сказать. Но тот не попадался. И только дней через шесть постучал у дверей. Сам постучал — Виталий не поверил даже.