ДеньГа. Человек в море людей. Часть 2. На конь!
Шрифт:
Лязгнула дверь, лязгнула вторая – кто-то за его спиной прошёл в следующий вагон. Табунов непроизвольно дёрнулся и загнал шёпот внутрь. Ну нет, злобился он, его-то на эту дешёвую удочку не поймают – леска больно тонка стала, повытянулась за столько-то лет. Рвётся, рвётся! И в сети не загонят – загонщики все как-то повыродились, салом обросли. Лень им в студёную воду-то лезть, с бережка всё норовят шумнуть, и чем выше бережок, тем лучше.
Лицемеры… Непрестанно учат как жить, а сами живут совершенно не так, как учат; проповедуют то, во что сами не верят, но твёрдо уверовав, что так и надо. Словоблудие – условие
Игра? Дудки – жизнь! Но и – игра! И он будет играть по их, по фарисейским правилам, он уже играет по ним! Но есть правила-правила, и есть правИло исключений. Фарисеи оставляют за такими, как он, только правила, присвоив себе право на исключения. Как бы не так, как бы не так… Его мать с отцом не должны и не будут ломать себе голову, как бы помочь встать сыну на ноги, не будут подрабатывать на пенсии, не будут, наконец, утешаться тем, что после их смерти детям достанется их место под крышей. Нет, он не допустит. Он – не допустит!
20 руб. 30 коп. Чего приехал?
…Раннее-раннее утро.
Поезд осторожно притуливается к нелюдному перрону.
Колёса умолкают.
Обмирает болтанка.
И повисает в окне страшно знакомое, виданное-перевиданное изображение – желтые стены, белые колонны, высокие окна, выцветшая вывеска. Вывеска, которую он не видел уже целых … десять? Да, целый десяток лет.
Вокзал.
Здание вокзала стояло всё то же, но не прежнее. Как будто ниже, и уже, и… Другой он видел вокзал, потому что другим стал Табунов. И Табунов, вдруг оробев, смотрел на него, как смотрят на дорогую фотографию, которая когда-то, очень давно затерялась, и вдруг нашлась – поблёкшая, неожиданная, почти чужая.
Табунов оставался в тамбуре. Надо бы уже выходить, поезд стоял здесь недолго, он мог в любую секунду дёрнуться и поехать, поехать… а Табунов стоял. Он даже подумал: а может, не сходить? Может, проехать одну остановку, сойти и взять билет в обратную сторону? Зачем? зачем он сюда приехал? Зачем сорвался, зачем море бросил, пляж, отдых? Разве в такую минуту сюда надо ехать? Что это? Зачем всё это ему сейчас, именно сейчас?!
Но вопросы мелькнули, вопросы оцарапали – и исчезли. Осталась робость, осталась растерянность и ещё что-то такое, такое… Оно громоздилось в голове, оно сладко подташнивало, оно будоражило и мешало сделать шаг.
И лишь когда поезд мягко дёрнулся, Табунов спохватился.
Прыгал он уже на ходу, под затейливую ругань проводницы.
Табунов узнавал и не узнавал окружающее. Поначалу – не узнавал напрочь. От улицы, упиравшейся в вокзал, осталось одно название – вместо ожидаемых
Он чувствовал себя обманутым.
Но вот он свернул в боковой проулок, миновал одну пятиэтажку, другую и радостно присвистнул – кажется, начинался он, его родной городок. У первого беленького домишки под обычной для этих мест четырёхскатной шиферной крышей Табунов даже приостановился, чем изрядно переполошил пегую, отчаянного вида собачонку. Она так добросовестно принялась отрабатывать хозяйский харч, так яро наскакивать изнутри на штакетник, что Табунов поспешил дальше.
Шагалось быстро – медленно, неторопливо почему-то не выходило.
Нетерпение гнало его по пустынному рассветному городу, гнало в ту его часть, где… «Стоп! – вдруг сказал себе Табунов. – Что где? Куда ты несёшься? Домой? Но в этом городишке у тебя уже нет дома. Он давно продан, твой дом, и живут теперь в нём совершенно чужие люди, ты даже не знаешь их, ты их никогда не видел (когда родители продавали дом,Табунов служил срочную). Куда ты идёшь? Куда ты идёшь?!»
– А действительно – куда? – сказал он вслух, растерянно оглядываясь по сторонам…
20 руб. 40 коп. Друзья детства
Дом его школьного друга, Олега Одинцова, находился в районе старого аэропорта. Это была городская окраина, которая, впрочем, таковой – окраиной – никогда и никем не ощущалась. Почему? Вероятно, потому что когда-то на этом месте зацепилась за край степи казачья станица. Со временем она потихоньку прирастала населением и, соответственно, домами, вскоре стала райцентром, кусок степи отдали под аэродром, и попёрли новостройки – тогда ещё сплошь одноэтажье – в противоположную от аэродрома сторону. Флюс на одной щеке деревни вспухал, вспухал и вымахал ненароком в городишко. Изредка над ним стрекотали курносые «кукурузники» и, сделав положенный круг, садились на аэродроме.
Посадка самолетов отлично просматривалась из окон одинцовского дома, ещё лучше – из чердачного окошка. Табунов помнил, как неслись они с Олегом сломя голову к лестнице, едва заслышав стрекот «кукурузника», как неутомимо жужжали потом, оседлав чердачную рухлядь и крутя в руках половинки распиленного автомобильного руля. И оба, разумеется, мечтали о небе…
Теперь им по тридцать. Один – инженер, другой – учитель. И уже десять лет как не виделись друг с другом. И пять лет не переписывались. Жизнь…
… Аэродрома больше не было. Табунов знал это ещё из писем Олега пятилетней давности, но всё равно удивился. Оттуда, где простиралась приспособленная под взлётно-посадочные полосы степь с дальней лесопосадкой на горизонте, широким фронтом надвигались близнецовые пятиэтажки. Пустив впереди себя громадные «тэшки» подъёмных кранов, они шаг за шагом отвоёвывали у взлётного поля не только землю, но и небо. Горизонт, такой далёкий когда-то и ровный, теперь лез в глаза рваной, ломаной линией общественных крыш с ёжиком телеантенн, то там, то сям попирался трубами котельных и стрелами подъёмных кранов.