Деньги миледи
Шрифт:
— Нет-нет, я понял вас правильно и согласен с каждым вашим словом! Действительно, не можете же вы выйти за меня, не подумав хотя бы пару дней. Сейчас мне довольно уж и того, что на саму перспективу нашего брака вы смотрите благосклонно. Леди Лидьяр называла вас приемной дочерью — так почему мне не назвать вас женой? И что дурного в том, что, выйдя замуж, вы будете занимать более высокое положение в обществе? Напротив, всякий сочтет такой выбор вполне разумным. Я, со своей стороны, был бы даже рад помочь каким-либо вашим честолюбивым планам. Это, конечно, не бог весть что, ну да мне больше нечего вам предложить — только мое положение да самую искреннюю любовь. Отрадно, однако, слышать, что у нас с ее милостью сходные взгляды на…
— Какие же они сходные! — не выдержала бедная Изабелла, — Вы же все переиначиваете!..
С
— Да, вы правы, я опять не очень удачно выразился — ну, так уж у меня получилось. Не трудитесь объяснять — я все понял. Вы сделали меня счастливейшим из смертных! Так, значит, завтра я скачу к дому вашей тетушки за ответом, да? Только никуда не отлучайтесь! Отныне мы должны видеться каждый день. Я так люблю вас, Изабелла, так люблю! — И, склонившись над нею, он с упоением ее поцеловал. — В награду за то, что я даю вам время подумать, — пояснил он.
Изабелла твердо, но без особого гнева отстранила его. Она уже собралась предпринять еще одну, третью попытку уточнить свой взгляд на вещи, но в это время в доме позвонили к обеду, на дорожке появился слуга, видимо, посланный за ними.
— Так, значит, завтра, — заговорщицки прошептал Гардиман. — Заеду к вам пораньше, а от вас прямиком в Лондон, покупать колечко.
Глава 10
После памятного для Изабеллы визита на ферму события сменяли друг друга необычайно быстро.
На другой день — девятого числа — леди Лидьяр вызвала к себе дворецкого и попросила объяснить, почему он продолжает уходить из дому, не считая нужным кого-либо об этом предупреждать. Она заявила, что не посягает на его независимость, которой, безусловно, не потерпела бы ни в одном из слуг, но ей не нравится, что его отсутствие каждый раз оказывается окутано какой-то тайной и весь дом пребывает в полном неведении относительно того, когда ему угодно будет вернуться. На этом основании она считает себя вправе требовать от него объяснений. Однако Моуди и вообще-то был довольно скрытен от природы, а на сей раз к тому же опасался, в случае неудачи его попыток помочь Изабелле, стать посмешищем для всего дома. Поэтому он предпочел, покуда расследование сопряжено с известными трудностями, не посвящать ее милость в свои дела. Он почтительно попросил ее предоставить ему несколько недель отсрочки, по истечении которых обещал все объяснить. Вспыльчивую леди Лидьяр такая просьба несказанно возмутила. Она обвинила дворецкого в том, что он пытается навязать хозяйке собственные условия найма. Дворецкий принял упрек с образцовой покорностью, однако от своего не отступил — и с этого момента исход беседы стал ясен. Ему было приказано отчитаться о текущих делах. Отчет был немедленно представлен, проверен и признан безупречным, и на следующий же день, отказавшись от причитающегося ему жалованья, Моуди покинул дом леди Лидьяр.
Десятого числа ее милость получила письмо от своего племянника.
Здоровье Феликса так и не поправилось, и он решил к концу месяца снова вернуться за границу. Он уже успел списаться со своим парижским приятелем и спешит передать тетушке его ответ. Из письма, вложенного в тот же конверт, леди Лидьяр узнала, что ее банкнота явилась предметом самых тщательных поисков в Париже. Отследить пропажу не удалось, но, если угодно, полицейское управление Парижа может направить в Лондон одного из своих лучших сыщиков, в достаточной мере владеющего английским языком и готового вести дело как самостоятельно, так и в сотрудничестве с полицейским-англичанином. Мистер Трой, которого леди Лидьяр попросила высказаться по данному вопросу, счел назначенную французами плату непомерной и предложил немного обождать и не посылать пока ответа в Париж; он же тем временем посоветуется с одним лондонским стряпчим, имеющим большой опыт по части расследования краж, и, может быть, советы знатока вовсе избавят их от необходимости прибегать к услугам иностранцев.
Моуди, ставший теперь свободным человеком, мог беспрепятственно приступать к выполнению полученного от Шарона задания.
Однако линия поведения, которую старик пытался ему навязать, показалась Моуди, с его врожденным самоуважением и душевной тонкостью, совершенно неприемлемой. Сама мысль о том, что нужно втираться в доверие к лакею и выманивать у него какую-то бумагу с образцом хозяйского почерка,
Вскоре письмо, по образцу того, что Шарон ранее приводил для примера, было составлено и с очень представительным (во всяком случае, с виду) посыльным отправлено в банк. Через полчаса прибыл ответ. Увы, сыщиков снова постигла неудача. В указанный период времени означенная сумма на счет Гардимана не поступала.
Шарона это новое препятствие нимало не смутило.
— Передайте нашей юной подопечной мой сердечный привет, — со своим обычным нахальством заявил он, — и скажите, что мы приблизились к разгадке еще на один шаг.
Моуди глядел на старика, не понимая, шутит он или говорит серьезно.
— Да уж, видно, пока вас не ткнешь носом, сами вы ничего не способны разглядеть! — С такими словами Шарон развернул толстую еженедельную газету и указал в ней заметку, в которой, наряду с прочими светскими новостями, сообщалось о недавней поездке Гардимана в небольшой городок на севере Франции, на лошадиные торги. — Нам известно, что банкнота не поступала на его банковский счет, — заметил Шарон. — Что же тогда он мог с нею сделать? Да расплатиться ею за купленных во Франции лошадей! Ну, что дальше, соображаете? То-то же! Теперь прикинем, надолго ли еще хватит ваших денежек. В погоне за этой банкнотой придется плыть через Ла-Манш. Кому из нас двоих сидеть на пароходе с белым тазиком на коленях? Дедушке Шарону, разумеется! — И он принялся считать, сколько осталось от денег, выделенных Моуди на расходы. — Все в порядке! — наконец объявил он. — На дорогу в оба конца мне хватит. Вы же сидите в Лондоне и никуда не выезжайте, пока не получите от меня весточку: можете мне понадобиться в любой момент. В случае каких-нибудь новых затруднений придется вам опять раскошеливаться. Господи, отчего вы не уговорите адвоката войти в долю? С каким бы удовольствием я транжирил его денежки! Вытянуть из него одну-единственную гинею — позор на мою седую голову! Я просто волосы готов на себе рвать, как об этом подумаю!
Вечером того же дня Старый Шарон отправился через Дувр и Кале во Францию.
Два дня Моуди не получал от своего агента никаких вестей. На третий день пришло письмо, имеющее некоторое отношение к Шарону, но не от него самого, а от Изабеллы Миллер.
«На сей раз, Роберт, я оказалась прозорливее Вас, — писала она. — Мои худшие опасения в отношении мистера Шарона подтвердились. Этот противный старик должен быть наказан! Его бы стоило привлечь к суду за вымогательство! Посылаю Вам записку, которую он передал мне в запечатанном виде перед своим отъездом из Саут-Мордена. Вчера закончилась неделя, по истечении которой я должна была вскрыть конверт, — и вот, полюбуйтесь! Возмутительная наглость! Из-за Ваших впустую потраченных денег я так расстроилась, что не могу больше писать.
Послание, в котором Старый Шарон якобы намеревался (в утешение Изабелле) назвать имя вора, оказалось совсем коротеньким:
«Вы прелестное дитя, милочка; чтобы достичь совершенства, Вам недостает лишь одного — поучиться терпению. Я безмерно счастлив, что именно мне выпала честь преподать Вам сей урок. Итак, имя вора остается для Вас пока прежним — мистер X».
«Воистину по-шароновски!» — вот единственное, что мог сказать по этому поводу Моуди. Гораздо более занимало его письмо самой Изабеллы. Он с жадностью вчитывался в последнюю перед подписью строчку. «С любовью», — собственноручно вывела она. Означает ли это, что в ней действительно зарождается теплое чувство к нему? Поцеловав заветное слово, он сел писать ответ, в котором обещал быть бдительнее и больше не давать Шарону денег, покуда он их сперва честно не заработает.