Деньги

Гнедич Петр Петрович

И на фоне этой живой деятельности, водоворотом тридцать пять лет крутившей его, неслась его частная жизнь, с лёгкими победами над «уголовными» дамами, толпами сбегавшимися в залы суда, над благодарными клиентками, просто над дамами из общества. Ни женитьба на хорошенькой девушке, ни скорая её смерть после родов не изменили его характера, — он увлекался всякой красивой женщиной, как увлекался всяким процессом, и ему казалось — иногда в течение нескольких месяцев — что он искренно любит Марию Ивановну или Анну Борисовну. Только когда дочери минуло шестнадцать лет, и

он однажды заметил, как она разговаривала с художником, дававшим ей уроки, и как на неё смотрит этот художник, — только тогда он догадался подойти к зеркалу и внимательно посмотреть на себя.

Лицо было хорошо ему знакомо: тот же четырехугольный лоб, серые весёлые глаза, слегка толстый, приподнятый нос, те же белые, наполовину фальшивые зубы. Но сколько седины было на висках и как мало волос на темени! Какие глубокие борозды легли под глазами, как сморщились веки. Он посмотрел на свои руки. И руки, его красивые холёные руки, стали не те. Они как-то блестели, местами кожа морщилась, на суставах отвисали мешочки. Он сел в раздумье, хотел быстро встать и заметил, что сделал усилие, которого прежде не приходилось делать. И он понял, что пора остановиться.

И он неторопливо, осторожно, разорвал все свои связи и весь отдался воспитанию дочери. Он начал ей читать всемирную литературу, начал возить её по европейским музеям, и с тонкой, острой эстетической прозорливостью внушал ей любовь к меланхолично-исступлённым итальянцам дорафаэлевской эпохи, к портретам Гейнсборо, к миниатюрам Фортуни. Он сам прочёл ей «Мадам Бовари», когда они жили лето в Динане, он сам возил её в Париже смотреть фарсы Пале-руаяльского театра и надрывался от смеха, когда неизбежный нотариус, потеряв, в силу разных случайностей, нижнюю часть своего туалета, принуждён был идти домой в таком виде…

И вдруг подкралась болезнь. Сперва исподволь она давала себя знать; потом всё сильнее и сильнее завладевала им и вдруг охватила так крепко и властно, что он понял, что возврата нет.

Да он и не хотел возврата. Прошлое утратило всю свою прелесть. Одна дочь привязывала его к жизни. А больше ничего не осталось. И он, как древле Соломон, вдруг сознал, что всё — только одно томление духа.

X

И эту ночь, перед приездом будущего зятя, он не спал. Ему тяжело дышалось в Константинополе. Душной ночью он вставал, стараясь тихо ступать по полу, чтоб не разбудить дочь, подходил к окну и подолгу сидел, прислушиваясь к ночным звукам огромного города. В окно глядели задумчивые звезды. Он смотрел на них, и ничего не думал, но не мог оторвать от них взгляда. Они глядели на него ласково, умиротворяюще, точно тихий ток лился на него. Он брался за голову. Виски были тяжелы и вздуты.

— Ах, скорей бы! — шептал он.

Трудно было понять, он и сам не понимал, к чему относится это «скорей бы». Хотел ли он смерти, хотел ли он скорее увидеть Анатолия. Только перед рассветом он заснул. Но теперь, услышав полутихие голоса за дверью, он поднял голову, прислушался и стал одеваться.

Когда он вошёл в комнату, Анатолий почтительно

поднялся ему навстречу. Они поцеловались. Старику показалось, что Анатолия смутила перемена его лица и что в самом поцелуе была какая-то брезгливость.

— А что, очень я того? — пытливо спросил он.

Анатолий как-то поперхнулся.

— Нет, что же! — быстро заговорил он. — Нет, ничего, — вы похудели. Вот и всё.

Старик посмотрел на него подозрительно.

— Нет, не всё, — сказал он. — Далеко не всё.

— Ну, полноте, Александр Дмитриевич, — возразил товарищ прокурора и взял его под руку. — Вы — ипохондрик.

— Да… а! — как-то болезненно протянул он и показал ему руку. — Видите, пальцы какие. Каждая фаланга видна. Всю кость видно. А разве было это прежде. А?..

Дочь повернулась и пошла из комнаты. Александр Дмитриевич проводил её тревожным взглядом.

— Она меня смущает, — торопливым шёпотом договорил он.

Анатолий встрепенулся.

— А что?

— Беспокоится обо мне. Я слышу, как ночью она подходит к моей двери и прислушивается. Я вижу на её лице чувство сожаления ко мне. А это тяжело. Это тяжелее, чем вы думаете.

Он сел в кресло, к окну, и тусклыми глазами посмотрел на панораму Золотого Рога.

— Она вас любит, — подтвердил будущий зять и посмотрел на драпировки, из чего они сделаны, даже рукой, как будто случайно, потрогал.

— Лю-юбит, знаю, что любит! — всхлипнул он. — А вот вы… вы-то…

— Я люблю вас, — сказал он, наклоняя слегка голову с прекрасным пробором.

— Не то, не то! — почти крикнул Александр Дмитриевич и махнул рукою. — Я не про себя. Её-то вы… её ты любишь ли?

Анатолий строго глянул на старика.

— Без чувства брак немыслим, — сказал он.

— Будешь ли ты беречь её? — продолжал старик, привлекая его к себе. — Она такая чудесная, светлая, чистая. Побереги её. Не будь тем, что все, не смотри на жену, как на что-то неизбежное в хозяйстве. Ты об этом хозяйстве подумай…

Он похлопал его по груди.

— Ты берёшь не светскую балалайку. У неё душа есть. Да душа-то какая, — вся насквозь видна.

— Поверьте, — с достоинством ответил Анатолий, — я постараюсь, чтоб жизнь её…

— Нет, ты не старайся, — перебил он. — Хуже всего стараться. Ты, не стараясь, так, от всей души полюби, побереги её…

Анатолий как будто даже обиделся.

— Я не знаю, — заговорил он, — подал ли я повод…

— Ну, не подавал, не подавал повода, — залепетал Александр Дмитриевич, сжимая его руку, и две слезы покатились по его щекам.

Анатолий давно уже не видел слез на таком близком расстоянии и не без любопытства посмотрел на крупные их шарики. Он невольно поморщился при мысли, что старик, чего доброго, опять прижмёт его к себе и вымажет ему лицо слезами.

— Я, ну конечно, не прав. Ты, конечно, такой корректный… Но ты не сердись на меня, — ты уж очень мало даёшь порывов. Я не понимаю человека без порывов, — он сух.

— Во мне порывы есть, — возразил Анатолий Павлович, — но я их сдерживаю.

Александр Дмитриевич выпустил его руку.