Дэниел Мартин
Шрифт:
— Но ни к чему такому ты призвания не чувствуешь?
— Ну почему же. Чувствую, если только речь не идёт об Оксфорде.
— Сейчас вроде бы многие женщины так поступают.
— Да, я знаю.
— Это-то и есть аргумент против?
— Да нет, что ты. — Она потупилась. Потом пояснила: — Мотивы Роз иногда очень уж прозрачны. А мне не так уж приятно сознавать себя «мамочкой с проблемами» и к тому же ещё одним объектом постоянных усилий.
— Но ведь эти усилия — добрые? А проблем у тебя и правда хватает.
Она помолчала. Потом спросила:
—
— Конечно.
Она сбросила туфли и с облегчением вытянула на диване ноги. Потом состроила мне гримаску:
— Варикозные вены.
— Бог ты мой.
— Много лет уже. Но операции не требуют. Только болят иногда. — И продолжала, опустив глаза, вновь вернувшись к психологическому самоанализу: — Думаю, всё дело — в сознании, что всё рухнуло, в крушении надежд. Когда состояние такое, что всё кажется бессмысленным. Понимаешь? Когда душа жаждет значительного поступка, а ты неспособна даже на самый незначительный. Теряешь голову, как в тот ужасный вечер, когда мы с тобой встретились. Говоришь вовсе не то, что имеешь в виду.
— А чего жаждет твоя душа? Что она-то имеет в виду?
Джейн закинула руку на спинку дивана и прислонилась к ней головой, пристально глядя в огонь.
— У меня такое ощущение, что общество наше ослепло. Что все заняты только собой. Только это я и вижу вокруг. А люди — те, кто только и способен хоть что-то сделать, разумно изменить жизнь, — пальцем о палец не желают ударить. Ни от чего не желают отказаться. Ничем не хотят поступиться. Это уже где-то вне политики. Какая-то всеобщая слепота. Поэтому и бросаешься к тем, кто хоть как-то хоть что-то видит. К маоистам, к коммунистам, к кому угодно.
— Но ведь в том-то и беда, что… пытаясь отделаться от плохих свобод, неминуемо выбросишь с ними и хорошие. Не так ли?
— О, я понимаю, что это всё фантазии. Весь исторический опыт тому свидетельство.
— Единственное, в чём этот отвратительный тип — Фенуик — оказался, на мой взгляд, прав, так это в рассуждениях о биологических основах свободы. Что человек не может развиваться, не имея хотя бы малой возможности избирать свой собственный путь.
Теперь она вытянула руку вдоль спинки дивана, не отрывая взгляда от огня, словно заворожённая, словно надеялась найти в нём прибежище.
— Месяца два назад я слушала лекцию одного марксиста по экономике. О производственных затратах в пищевой промышленности Великобритании. Чудовищная часть расходов приходится на рекламу и упаковку. В Америке с этим, очевидно, ещё хуже.
— С этим никто и спорить не станет. Это и есть плохая свобода.
— Так никто же и не спорит, Дэн! Кроме крайне левых. Вот в чём ужас-то.
— Может, тебе выставить свою кандидатуру в парламент?
Она улыбнулась:
— Пассионария от плиты и мойки?
— Я серьёзно. Хотя бы в местные органы власти.
— Я подумывала об этом. Как школьница мечтает выиграть турнир в Уимблдоне или стать партнёршей Нуреева, — с улыбкой сказала она.
— Вот видишь,
— Могла.
— Это снова придёт.
И опять она молчала, подбирая слова.
— Прежде всего мне нужна победа над самой собой. Когда мне сказали, что Энтони недолго осталось, я испытала чувство освобождения. Собиралась столько всего сделать. А сейчас… словно всё умерло вместе с ним. Не хватает энергии, вроде её и вовсе не осталось. Речь не о физических силах. Меня сжигает бессильный, бесполезный гнев и сознание, что я даю ему вот так бесполезно тлеть. Ничего не предпринимая. Просто живу, ничего в своей жизни не изменив.
— Просто у тебя времени не было.
— Но это чувство исчезло. Чувство освобождения. — Теперь она сложила руки на груди, забилась в дальний угол дивана и разглядывала собственные ноги в тонких чулках. — Весьма симптоматично, что я испытываю потребность раздать все свои деньги. На самом деле избавиться от них невозможно, поскольку — по всем моральным нормам — я должна беречь и приумножать их ради своих детей.
— Симптоматично — в каком смысле?
— В смысле отвращения к самой себе. Желания, чтобы их забрали из моих рук, вместе с ответственностью. — Она поморщилась. — Прекрасно понимаю, что всё это угрожающе напоминает то состояние, из-за которого я ударилась в религию.
Искушение вернуться к вопросу о её обращении было велико, но я понимал или только догадывался, что о прошлом говорить сейчас не следует.
— Может быть, тебе не от денег надо избавиться, а от избытка идеализма?
Сочувствие моё было совершенно очевидным, но Джейн всем своим видом показывала, что я не до конца понимаю всю сложность и затруднительность её положения.
— Я словно проспала двадцать пять лет и только теперь, проснувшись, с запозданием начинаю понимать, что я такое на самом деле.
— Нам всем приходится сталкиваться с этим.
Она подняла голову, и теперь, над кофейными чашками, на меня смотрели такие же пытливые, как прежде, тёмно-карие глаза.
— Но у тебя такая интересная работа, Дэн. У нас это всё совершенно иначе. У женщин моего типа. И моего возраста.
— Но у тебя теперь гораздо больше возможностей. Свободный выбор. А я связан по рукам и ногам тем, что научился хорошо делать. К чему привык.
Она улыбнулась, оценив доброжелательность, а вовсе не убедительность этого довода; пожала плечами.
— Я думаю, что самым разумным поступком с моей стороны было бы стать активным членом лейбористской партии. Наш оксфордский парламентарий совершенно пустое место. — Она помолчала. Потом снова подняла на меня глаза: — Ты не жалеешь, что получил гуманитарное образование?
— И стал трутнем в общественном улье?
— Человеком, беспомощным перед всеми этими специалистами по экономике и прочим проблемам. Вечным дилетантом.
— Как-то в Америке я за два дня выучил всё, что касалось законодательства о корпорациях. Во всяком случае, достаточно, чтобы водить зрителей за нос.