Дэниел Мартин
Шрифт:
Ресницы её затрепетали.
— Ага. А потом…
— Ну, я выбрал бы более окольный путь, если бы добивался этого.
— Более какой путь?
— Более прямой.
— А то! — фыркнула она и добавила: — Одну-то меня явиться вы ни за что не заманите.
— Возьмите телохранителей. Сколько душе угодно.
На самом деле особых уговоров не потребовалось. Компромисс по поводу провожатых был достигнут: будет присутствовать её сестра. Звали её Марджори, но Мириам называла её Тянучкой. Пунктуальность, видимо, не была её сильной чертой.
Впрочем, как выяснилось, она не была сильной чертой их обеих. На ленч они явились с опозданием, но без извинений. Обе явно были здесь неуместны, и обе чувствовали это: как только уселись, начали кусать губы и фыркать от смеха. Я понял, что такое не очень часто с ними случалось. Под тем — не таким уж фальшивым — предлогом, что для включения их в сценарий я должен больше знать об их жизни, я принялся вытягивать из них их историю. Они постепенно
Должно быть, они заранее договорились о каком-то сигнале. Чуть слишком неожиданно Тянучка поднялась из-за стола:
— Извиняюсь. Мне на свидание надо.
Когда она ушла, я спросил — с кем? Мириам пожала плечами:
— А я почём знаю? С парнем каким-нибудь.
Я предположил, что с продюсером.
— Не-а. С ним только по ночам.
— Я вчерне набросал сцену. Хотите, поедем, вы её прочтёте?
— Ага, лады. Только обещайте не смеяться.
Теперь уже не было подозрительности. Только подобающая случаю скромность, и мне большого труда стоило удержаться от улыбки.
В такси, по дороге домой, вспомнив, о чём я говорил, она вдруг спохватилась:
— По-честному, не надо мне заливать. Я всякого повидала.
— А я вовсе не шутил насчёт картины.
— Да знаю я. — Она опять фыркнула. — Проверила про вас.
— Вот и молодец.
— На просмотре не разобрала, вы кто — просто трепач или, может, глаз на меня положили.
— Ну а теперь?
— А теперь ясно, нет разве? И вы теперь знаете, что мы, по правде-то, обыкновенные дуры.
Но сказано это было лукаво, а её усмешка говорила, что не такие уж они дуры, после чего нормальный диалог уже был невозможен.
Так оно и завязалось. Мы всё же некоторое время попритворялись, что читаем сцену, — у неё не очень-то получалось, но к тому времени мысли у обоих были заняты вовсе не сценарием. Когда дело дошло до дела, она выскользнула из одежды и оказалась в постели раньше меня; и в постели в ней обнаружилась та же мешанина противоположных черт, что и раньше. Каким-то образом она ухитрялась быть одновременно нежно-стыдливой и далеко не несведущей в сексе; застенчивой и пытливой, холодной и страстной; понимающей, что она хороша в постели, и в то же время слегка озадаченной: с чего это я вдруг взял на себя труд быть с ней?
Была допущена лишь одна фальшивая нота. Мы ещё лежали в постели, когда она спросила:
— Ну, теперь мне что, катиться отсюда?
— А ты хочешь уйти?
— Нет, если ты не хочешь.
И я принялся её изучать — «занялся разысканиями». И она, и Тянучка — обе формально жили с родителями в доме, который назывался — или, во всяком случае, я так воспринимал их произношение — «Огромный угорь». Жить там они не хотели: вечные скандалы, не столько из-за пуританских взглядов родителей-кокни («понимаешь, они сами-то не больно святые, по всему судить, так мой предок не дурак был гульнуть в своё время, подонок был из подонков, слов нет»), сколько из чисто профессиональных опасений. Родители всё ещё исполняли свой номер, что-то вроде комического речитатива с песнями, в старом стиле; номер назывался «Король и королева в жемчугах», раньше в нём участвовали и обе девушки. Мириам считала, что дело тут в какой-то ревности, зависти: «Потому они видют, мы сами свою жизнь строим». Ну и глупо с их стороны — она познакомилась с «правдой жизни» уже в пятнадцать, а они все знали про это, и кто он, и что, и ни фига не могли сделать… Он был акробат, из той же концертной труппы. «А я втюрилась до смерти, понимаешь, по правде, проходу бедолаге не давала — куда ему деваться? Ну мамаша моя хотела его в суд, да только я сказала, что скажу там — это всё я сама. Ну ты ж понимаешь, если б он… а только справедливость должна же быть, верно?» Парней с тех пор хватало, только ни с кем она долго не могла быть: она вроде бы переросла уже этот «Укромный угол», его обитателей и посетителей. А сестра?
— Ох Господи ты Боже мой! Ну честно… он такой извращенец старый… Я ему, видишь, тоже по душе пришлась. Понимаешь, да?
— Догадываюсь.
— А я ему — да пропади ты пропадом. Жалко — не пропал.
Мгновение спустя она спросила — тон был вполне деловой, равнодушно-любознательный:
— Ну а я — как, нормально? Тебе нравится?
Я на деле доказал, что нравится. Потом мы недолго поспали, и наступил вечер — половина седьмого. Сценарий у меня шёл с опережением графика. Мы решили, что она проведёт у меня и ночь, и отправились в кино, а потом поужинать. Когда вернулись, она позвонила в «Угол» — родителям, разговор был
Назавтра она — по моему приглашению — переехала ко мне. Я к тому времени уже понял, что жизнь с ней будет простой и лёгкой; в этом смысле я, конечно, её использовал: я не разрешал ей вмешиваться в мои дела, мешать мне работать; думаю, я обращался с ней как с любимым зверьком, которого надо кормить, ласкать, одевать, немножко чему-то учить, но которому вовсе не обязательно отдавать всю свою душу и всё своё внимание. Она была из тех молодых женщин, что отличаются одновременно сообразительностью и абсолютным незнанием очень многих вещей; к тому же она обладала великолепным защитным механизмом — подозрительностью ко всякому превосходящему знанию. Читать было ей не по силам, хотя время от времени она пыталась это делать. Но я очень скоро обнаружил, что она была по-своему умна и имела собственные суждения о том, что касалось каких-то иных вещей: одежды, еды, фильмов, которые мы с ней смотрели, даже выставок. Кое-что из того, что знала она, перепадало и мне, особенно это касается фильмов. Одним из глупейших качеств создателей коммерческого кино я считаю их полное незнание того, как работает сознание рядового кинозрителя. Никакие предварительные просмотры, никакой анализ зрительских реакций не стоят и получаса потраченного времени по сравнению с тем, что узнаёшь по собственному опыту; даже сегодня, если мне кажется, что я заношусь выше зрительских голов, я пытаюсь увидеть свой фильм глазами Мириам. Она обожала сентиментальность и зрелищность. Но я сводил её посмотреть несколько классических лент, и на современные серьёзные фильмы, какие там шли, тоже сводил. Поначалу она презрительно фыркала и сопротивлялась, но очень скоро оценила высокое качество игры и режиссуры — думаю, не только для того, чтобы доставить мне удовольствие.
Забегу немного вперёд: на самом деле надо бы говорить не «она», а «они». Мириам делала кое-какие нехитрые покупки и элементарную домашнюю работу, но ей как-то нужно было заполнить то свободное время, что у неё оставалось, пока я был занят; очень скоро она стала днём уходить из дома одна… Повидать родителей, сестру — во всяком случае, так она говорила; иногда просто «забегала в киношку». Только один раз она вдруг не явилась ночевать. Но позвонила: она у «своей ма», предок совсем офонарел, напился и ведёт себя как свинья, ей надо остаться на ночь. Она вернулась на следующий день, поздно вечером. Я был рад ей, её болтовне; она пересказала мне весь тот ужасный вечер в деталях. Через несколько дней она вернулась домой, как ожидалось, но не одна. На этот раз с ней была её сестра. Тянучка — видимо, под непреодолимым нажимом сестры — отказалась от идеи пробиться в кинозвёзды посредством ночных утех и ушла от продюсера. Она выглядела совершенно несчастной и была вроде бы потрясена; к тому же она явно сознавала — и это было даже трогательно, — что я не держу приюта для бездомных и заблудших. Это только на одну ночь, она просто не сможет сегодня выдержать тарарам, который ждёт её дома. У меня две комнаты были свободны, так что найти причину для отказа было непросто; кроме того, я чувствовал, что, даже если Мириам и удовлетворяет её смиренная роль, мне следует ещё чем-то вознаградить её помимо общения в часы досуга и периодических выдач «на мелкие расходы». Мы остались дома, они принялись готовить ужин, выказав при этом больше радости, чем умения. Я слышал, как они тихонько переговариваются в кухне, и это почему-то доставляло мне удовольствие; мне приятны были их обыденность, их сестринская привязанность друг к другу, какая-то застенчивость во время еды, постоянная готовность похихикать — всё точно так, как было во время нашей первой встречи за ленчем; а потом наедине с Мириам, в постели, я выслушал все её опасения и огорчения: я наверняка чувствую, что они мною пользуются, что «наваливают» на меня свои проблемы. Она рассказала мне ещё кое-что о родном доме и родителях. Главным образом она говорила об отце: он был из тех отвратительных шутов, что на подмостках и в пабе демонстрируют сплошное добродушие и весёлость, а дома мрачны, тиранят своих домашних, и первый аргумент у них — кулак; хуже того, когда Мириам и Марджори были девчонками, он пытался «всякие там вещи» делать… «Честно, Дэн, я прям и сказать тебе не могу… только он же всегда под мухой был…» Потом добавила застенчиво: «Ну, я хочу сказать, он не это самое… ну ты ж понимаешь… он только… ты же понял, да?»
— Но всё это в прошлом?
— А как же. Это всё когда мы малявки были. А только ведь такое не забывается никогда. — Она помолчала, потом снова зашептала в темноте: — А самое-то страшное, он вроде бы и не знал, как по-другому-то показать, что он взаправду наш отец. С тех пор он и знать нас не желает. Вроде это наша ма одна виновата, что мы вообче на свете есть. Такой он подонок подлый, ты и представить не можешь. Мне заткнуться?
— Нет-нет. Рассказывай.
— К примеру, месяц тому, я дома была, пошла вытащить его из пивнухи — обед же воскресный дома был. Ну, знаешь, он прям меня обхаживал, всем выпивку поставил, показывал меня всем, как я вроде бы всем дочерям дочь, любому отцу только и мечтать. Ну только мы из паба вышли, он… ох Господи, ну ты понимаешь… Ни с того ни с сего давай обзываться: и меня, и Марджори… всеми гребаными словами, какие только на свете есть. Прах его возьми. Иногда прям руки чешутся — так бы и прикончила… Честно. А наша ма… как он с ней-то обращается! Ты и представить не можешь.