Деникин. Единая и неделимая

Кисин Сергей Валерьевич

Тем не менее Краснов попытался свести все эти пронемецкие подразделения воедино, подчинив Воронежский, Астраханский и Саратовский корпуса Особой Южной армии, во главе которой он поставил престарелого генерала от артиллерии Николая Иванова, столь бездарно провалившего поход на Петроград в феврале 1917 года. За 9 месяцев до того, как аналогичный поход провалил и сам Краснов.

Интересно, что сам атаман считал командующего Астраханской армией князя Тундутова «пустым и недалеким человеком, готовым на всяческую интригу, и очень плохим организатором»; Южной армии — генерала Иванова человеком с «несколько расстроенными умственными способностями»; Саратовского корпуса Генерального штаба полковника Виктора Манакина человеком «без ориентаций». Понятно, что с таким командованием ожидать

выдающихся военных успехов было неловко.

Однако пока немцы еще оккупировали Украину и часть Донской области положение было относительно терпимым. Части Краснова держали фронт, даже не пытаясь выходить за его границы, несмотря на объявленный атаманом в ходе своего выступления в ноябре 1918 года в Таганроге «поход на Москву». Южная армия с переменным успехом билась с красными отрядами на воронежском, саратовском, балашовском, царицынском направлениях, неимоверно растянув фронт для небольшой донской армии. К началу ноября в ее составе при 3 тысячах реальных штыков на фронте в тылу числились более 40 штабов, управлений и учреждений, в которых кормились около 20 тысяч человек. Атаман всячески препятствовал попыткам гвардейских офицеров перебраться в Добрармию, правдами и неправдами пытаясь оставить их у себя. Те же, указывая на «пронемецкость» донских подразделений, правдами и неправдами уходили к Деникину.

Но как только после «второй битвы на Марне» (июль-август 1918 года) и последующим началом так называемого «стодневного наступления» Антанты в Пикардии и Фландрии фронт на Западе рухнул, кайзер отрекся от престола, и немцы вынуждены были начать отвод своих войск в метрополию, положение резко изменилось. «Золотой дождь» из Берлина иссяк, и с таким трудом сколоченные корпуса стали просто разбредаться по домам, оголяя тылы. На Украине восстал Петлюра (по тонкому замечанию кадетской прессы, «выкидыш русской революции, с которым недостойно даже разговаривать»), соединившись с бывшим генеральным секретарем УНР Владимиром Винниченко, поднял ряд восстаний против Скоропадского, перекрыв еще и поставки оружия.

Генерал Марков в приватном разговоре говорил своим подчиненным: «Как офицер Великой Русской Армии и патриот, я не представляю для себя возможным служить в «Крымской» или «Всевеликой» республике, которые мало того, что своими идеями стремятся к расчленению России, но считают допустимым вступать в соглашение и находиться под покровительством страны, фактически принимавшей главное участие в разрушении нашей Родины. Что даст офицерам, пошедшим на службу в какие-то Татарские, Астраханские или иные армии несуществующих государств? Хотите высших чинов? Пожалуйста!.. Но я как был произведен в генерал-лейтенанты законным русским Монархом, так и хочу остаться им».

Василий Шульгин в киевской газете «Россия» обращался к командованию Астраханской и Южной армий с уверением в том, что «Ваша тяжкая жертва была принесена напрасно», призывая «соединиться с людьми, которые, как и вы, любят Россию, но которые шли к ее спасению другими путями».

Ждать долго не пришлось, ибо большая часть офицеров этих армий после ухода немцев и разложения Донского фронта в скором времени перешла в подчинение командования Добрармии.

Германский сапог оказался слишком тесен, чтобы вместить в себя все многообразие политических баталий Юга России и Украины. Германизация Дона а-ля-атаман Краснов провалилась. Подавляющее большинство донского казачества германофильство атамана не поддерживало. Его пафосная риторика о том, что «дружба, спаянная кровью, пролитой на общих полях сражений воинственными народами германцев и казаков, станет могучей силой для борьбы со всеми нашими врагами», вызвала недоумение в самых широких рядах казачества, четыре последних года проливавшего кровь как раз в битвах с тевтонами. На самом Кругу против атамана высказался уже не только Богаевский, но и его председатель — авторитетный кадет Василий Харламов, депутат всех царских Дум. Обидевшийся Краснов на Кругу даже попытался отказаться от власти, так метнув на стол пернач, что расколол столешницу. Тут же вмешались благодетели немцы, срочно приславшие майора Кохенхаузена в поддержку атамана.

Краснова оставили на второй срок (вторым кандидатом был Богаевский), но уже было ясно, что «вотума доверия» среди донцов ему не видать. Лучшим показателем этого стало эмигрантское противостояние между Красновым и Богаевским, когда первый требовал от Врангеля вернуть ему пернач. Сначала сам барон не поддержал генерала, затем «Объединенный совет Дона, Кубани и Терека» отверг монархические идеи Краснова, а затем и сами казаки «проголосовали ногами» — сформированные в эмиграции казачьи станицы (десятки тысяч человек) в полном составе отказались подчиняться германофилу. Это уже было закономерным итогом ношения им «германских сапог».

А в начале ноября 1918 года, пока еще атаман Краснов, имея хотя бы относительно организованную вооруженную силу и надеясь стать главным деятелем Белой России (адмирал Колчак произвел переворот в Омске лишь 18 ноября), готовился примерить сапог французский или английский. Но у Антанты было другое мнение. Его прогерманские эскапады не забылись, и делать ставку на Краснова ни в Париже, ни в Лондоне уже не желали.

КУБАНСКИЙ ТРАНЗИТ

Во время «германского периода» истории Юга России командующий Добровольческой армией параллельно военным и политическим решал ряд важных для него личных и этических проблем. В первую очередь генерала Деникина волновала судьба супруги, оставленной в Ростове. Зная, какие повальные обыски, аресты и экзекуции были в городе среди «буржуев» и «кадетов», от хозяйничания большевиков можно было ожидать чего угодно. Но в непредсказуемом походе опасность повышалась многократно, и опасаться за судьбу супруги все же легче было пусть в далеком, но все же вроде бы мирном городе.

Чужие люди оказались лучше многих «своих» и не выдали красным, кто находится в их доме, а фамилия Ксении Чиж мало что говорила малограмотным красногвардейцам, белогвардейских газет не читающим.

Когда отряд полковника Дроздовского последовательно выбил товарищей сначала из Ростова, а затем из Новочеркасска, Ксения перебралась в столицу казачества, которая казалась ей надежнее пролетарского города на Дону. Вполне вероятно, что ей наскучили домогательства одного местного студента Варшавского университета, армянина по национальности, увлекшегося ею настолько, что он даже предложил стать его женой.

Сняв скромную меблированную комнату в Новочеркасске, госпожа Чиж-Деникина скромно ожидала возвращения добровольцев, себя по-прежнему никак не афишируя.

Дождалась далеких от тыловой галантности офицеров-дроздовцев, которые, естественно, не опознали в юной «курсистке» супругу командующего, и поручик Борисов корректно попросил ее сматывать удочки. Ибо перед очередным походом к генералу Деникину в Мечетинскую им было не до политеса и волокитства, а просто до хорошего и спокойного сна под человеческим кровом.

Сама Ксения так описала этот эпизод: «Как же это вы хотите выгонять из дома жену вашего командующего?

— Как так? — полюбопытствовал офицер.

— Да очень просто, потому что я жена генерала Деникина.

Последовал взрыв веселого смеха.

— Ну, барышня, если вы жена генерала Деникина, то я в таком случае — персидский шах! Пошутили, и довольно. А теперь поторапливайтесь, мы устали, не заставляйте нас ждать!»

И молодой особе, жившей под фамилией Чиж, не без труда удалось, наконец, доказать, к большому смущению офицеров, что она действительно жена командующего Добровольческой армией, только предъявив тщательно припрятанное свидетельство венчавшего их священника.

Но лишь через восемь дней ее нашел в Новочеркасске сбившийся с ног от поисков в Ростове специально посланный с ума сходившим от беспокойства командующим генерал Кисляков. Он передал ей письмо от 13 мая:

«Думаю, Тебе уже известны подробности нашего похода или о них расскажет Кисляков. Моя душа полна Тобой.

Я сейчас не могу и не хочу связно описывать события. Жив. Здоров. Бодр. Сознаю крайнюю сложность обстановки, но вижу просветы. Борьба — до конца. Все мои мысли, желания, мечты — к Тебе, любимая, к Тебе, моя желанная».