Деревенские адвокаты

Карим Мустай

Хоть и забегая вперед, скажу. Через много лет Нурислам рассказывал, что вестница-трясогузка и донесла ему о скором возвращении серого жеребца. Кулушевцы слушали и всем миром верили. Хотя той трясогузки они не видели, но Враля-то самого видят, слова его слышат. О том же, что птичка-невеличка была с Курбангали схожа, как две горошины, Враль не сказал. Тогда бы в пустую потеху все обратили. Вот чего боялся.

Ни шатко ни валко, но к полудню наработали порядком. Можно мерину дать немного отдыха. Остановил Нурислам лошадь и упал на горячую землю навзничь. И тут же высоко в небе на маленьком одиноком облачке возник Курбангали и запрыгал, как трясогузка. Так и крутится Курбангали, так и вертится. Смотреть - одна забава. Вдруг, разрезав

дремотный воздух, донеслось яростное лошадиное ржание. С самого утра не обронивший и звука воронок вдруг ответил с немалым задором. Нурислам вскочил и окинул взглядом небо. Только солнце во всей небесной пустыне. Глянул по сторонам. Что это? По Ак-якуповской дороге, волоча огромный хвост пыли, скачут сюда три всадника. Четвертый конь, чуть откинув голову набок, рысит в поводу. Шагах уже в двухстах. Самый передний на сером жеребце скачет. Сразу видно, что военные, за плечами винтовки. Опять донеслось ржание. Нурислам вконец растерялся: какой знакомый голос! Вороной встрепенулся и рванул постромки. И в третий раз послышалось ржание. Ведь это их серый жеребец! Сам! Бросился было джигит к коню навстречу - и остановился. Кто же в седле? Добрый человек? Или недобрый? Может статься, на его, Нурислама, сером жеребце верхом его, Нурислама, собственная смерть скачет? Побежал бы к лесу - из винтовки могут подстрелить - никто ведь с добрыми помыслами в лес не припустится. Ну, чему быть, того не миновать, что суждено, то и случится. Нурислам - дескать, он гужи у хомута перетягивает - подошел к мерину, сам краем глаза на дорогу посматривает. Может, проедут мимо. Конечно, проедут. Что они здесь потеряли? Нет, не проехали. Когда уже поравнялись, передний всадник круто завернул серого жеребца и зарысил к нему. Следом и другие, поднимая пыль, протащились через пашню и встали перед Нурисламом. Боронильщик даже головы не поднял, возится с гужами, не из таких, мол, чтобы трусить. Но бросил искоса взгляд на узкую красивую голову серого жеребца, и заныло сердце.

Тот, что сидел на сером, спросил:

– Как поживаешь, парень?

– Живем пока.

– Кто в ауле есть?

– В ауле-то... Люди есть, народ, - ответил Нурислам, все так же не поднимая головы.

– Белые или красные?
– спрашивают тебя.

– Никаких нет.

– Ты что, как виноватый, даже головы не поднимаешь?

Только тогда Нурислам вскинул голову, только тогда увидел звездочки на фуражках, только тогда быстрым взглядом окинул серого жеребца от копыт до холки и только тогда...

– Постой, постой, погоди... Ну, па-арень! Да, никак, ты это, Кашфулла! Или мерещится? Ну, пропащий! Вот ведь, а?..
– затоптался на месте Нурислам.

Высокий, костистый, с худым, покрытым пылью лицом красноармеец снял с плеча винтовку, передал товарищам и спрыгнул с седла. Сделал три больших, увесистых шага и встал перед Нурисламом.

– Здравствуй, Нурислам, уж ты старался, чтобы не узнали тебя, медленно, спокойно сказал он, словно не пять-шесть лет не виделись они, а всего пять-шесть дней.

– Ну, ребята! Ну, прямо сказка! Таки жив, а? Дал же господь росту! Только вот кости голые, мяса, даже чтоб вороне клюнуть, не нагулял.

– Так мы в меду-масле не катаемся. А ворона другой поживы себе найдет.

– Струхнул я, парень, подумал, что белые. Жизнь-то одна. Вот за мерина спрятался. Где такого знатного жеребца раздобыл?

– Под Стерлитамаком, когда белых побили.

– Ну, езди во благо, - сказал джигит с некоторым унынием.

Кто этому жеребцу настоящий хозяин, он пока говорить не стал. Было бы совсем не ко времени.

– Ну и бестолковые же мы оба!
– опять загорелся Нурислам.
– Руки даже друг другу не пожали. Давай поздороваемся, что ли!

– Поздороваемся, Нурислам, как же не поздороваться! Крепко я соскучился...
– и Кашфулла протянул обе руки. Левую ладонь его прорезал поперек глубокий след. Впервые в жизни два друга поздоровались

за руку.

– Гляжу, и тамгу* на ладонь поставили, - сказал Нурислам.

* Тамга - клеймо, знак.

– Было дело... Не потерялся чтоб.

– Что, Кашфулла, ничего не спрашиваешь? Когда спра-шивают, и рассказывать легче...

– Самое горестное я уже слышал.

– Вон, значит, как... В тот день, когда тронулся лед на Деме, и схоронили Гарифа-агая. Место ему в раю отведено, говорят старики.

Тем временем серый жеребец подошел к мерину и положил голову ему на холку, а тот опустил в землю тусклые глаза и то ли плачет, то ли тихо радуется про себя.

– Что это мы здесь стоим? Пошли скорей в аул! В баньке с товарищами своими попаришься. Совсем ведь в пыли утонули. Уважу, чем могу.
– Он повернулся к двум другим всадникам: - Добро пожаловать, товарищи. Знакум будем, - подошел к ним и с каждым поздоровался за руку.

– Нет, друг Нурис, некогда нам. Мы тут у белых в тылу важное задание выполняем. Когда через Каратунский лес ехали, кажется, заметили нас. Погоню могут пустить. Надо нам где-нибудь спрятаться, со следа их сбить. Ты ведь укромные места лучше меня знаешь.

– Знаю.

– Где лучше будет?

Нурислам прикинул быстро и твердо сказал:

– В Волчьей яме. Лучшего не сыщешь. Помнишь, где это?

– Да, вроде помню...

– Сейчас прямиком через лес спуститесь и вдоль оврага, дорога там одна. На излучине Капкалы будет небольшое болотце. Наломаете веток, проложите гать и проведете коней. Смотрите только, чтобы следа копытного не осталось. Как доберетесь до толстого осокоря с большим дуплом, дорога пойдет направо, а узкая тропка - налево, в осинник. Вот она-то прямиком в Волчью яму и приведет. Туда сам шайтан заглянуть побоится. Память у тебя хорошая была. Небось вспомнишь.

– Вспомню, - сказал Кашфулла. Когда он на чужбине тосковал в одиночестве, то в думах проходил по всем землям своего аула - урочищам, холмам, долам, рощам и перелескам, в самые густые чащобы забредал - так по земле скучал, которую оставил еще мальчишкой.

– Только мошки да комарья там люто. Невтерпеж.

– Перетерпим.

– Странно как-то получается, Кашфулла, не по-людски. Даже чашки чая в родном становье не выпьешь.

– Суждено будет, так попьем еще. Ладно.
– Он подошел к жеребцу, который все так же стоял, приникнув к мерину, дернув за повод, завернул его в сторону, откачнулся назад долгим худым телом и легко взлетел в седло. Потом кивнул товарищам, и те, дернув поводья, тронули лошадей.

– Как стемнеет, жди меня, Кашфулла, принесу поесть. Возле болота ухну филином один раз, возле дуплистого осокоря два раза. Вы же птичьим посвистом отвечайте.

– Хорошо. Только и ты в оба гляди.

– Знамо. И харч принесу.

– Об этом не хлопочи. Суточный харч - здесь, - он легонько похлопал по впалому животу.
– Недельный - там, - он кивнул на вьюк, перекинутый через хребет четвертой, заводной, лошади. И вроде бы чуть улыбнулся.
– Ну, прощай пока...

– До свидания, Кашфулла.
– Всякий раз, как произносил он имя ровесника, тепло становилось в груди.

Всадники на рысях домчались до опушки, пошли вдоль нее и скрылись за изгибом леса. Лишь тогда опомнился Нурислам.

– Эх-хе-хе, парша пустоголовая!
– так порою ругал себя, когда давал промашку.
– Хоть бы ту еду дал, что с собой была!
– На меже под кустиком полыни у него были завернутая в старый материнский фартук половина ржаного каравая и зарытая в землю бутылка молока.

Истинное ведь чудо, уму непостижимое! Ну, ладно Кашфулла, дитя человеческое, - своя земля, своя вода потянули бы, не сейчас, так потом вернулся. Но серый-то жеребец - прямо перед хозяином предстал! Такое не то что наяву - и во сне-то в тысячу лет один раз случается... Показались оба вместе, и оба вместе исчезли. Может, он колдовское это видение сам себе придумал?